Майорат Михоровский
Шрифт:
Часы проходили, словно столетия войн. Тянулись минуты, шум еле ползущего времени отзывался в ушах навязчивым комариным зудом. Сам воздух угнетал души. В спальне веяло дыханием смерти, но оно словно бы растворялось в тоске, жалобах, страхе, не смея широко распространиться, оно боязливо подплывало все ближе и ближе к постели, колеблясь перед лицом всеобщей печали. Но приближалось всё же, обретало уверенность, гром вот-вот должен был грянуть… но время не пришло, и дух смерти отступил, бессильно грозя издалека.
На восьмой день болезни наступил
Октябрь, увитый серыми шубами туманов, влажный, тяжелый, прильнул к окнам особняка, размалевав их свинцово-серой акварелью, стекавшей по стеклам.
День поднял усталые веки, и глаза его, лишенные блеска, принесли с собой надежду.
Ночник в спальне погас.
Это дыхание смерти в бессилии погасило его и пропало, сраженное рассветом.
Но никто еще не знал об этом. Все в доме по-прежнему считали, что смерть близка.
Майорат широко раскрыл глаза, спросил непонимающе:
— Что это?
Все находившиеся в спальне встрепенулись, бесшумно приблизились к постели.
— Что это? Кто здесь? — произнес больной.
Люция как во сне клонилась над ним:
— Это я, Вальди…
— А… Стефа… Вот видишь, ты вернулась… Глухая тишина.
— Да, Вальди…
— Вернулась? И больше не уйдешь, правда? Говори!
— Не уйду…
— Останься! Как хорошо… Я боюсь, что ты уйдешь…
— Я останусь, Вальди, останусь…
Вальдемар взял трясущуюся руку Люции, положил себе на глаза и замер, погруженный в грезы. Сердце Люции бешено колотилось, она умоляюще взглянула на докторов. Они поняли и двинулись к постели.
Больного осматривали недолго. Майорат никого не видел, держал руку Люции и разговаривая с рисовавшейся его воображению Стефой. Путался в словах, порой замолкал, потом вновь принимался умолять ее, чтобы не уходила.
Доктора отошли. Лица их стали добрыми, счастливыми:
— Кризис миновал. Он спасен!
Но Люция не понимала, что они говорят, оглашают смертный приговор или помилование. Она как будто отупела.
Девушка растерянно моргала. Один из докторов взял ее руку:
— Баронесса, придите в себя. Плохое теперь позади. Будьте рассудительнее.
— Стефа… ты останешься? — спросил больной, засыпая.
Люция бросилась на колени у постели, целуя его руку:
— Останусь… навсегда!
XIV
Сознание вернулось быстро. Еще два дня майорат бредил наяву, разговаривая с Люцией, как с умершей Стефой, пытался прижать ее к сердцу — но порой хмурился, глядя на девушку, а однажды даже резко оттолкнул ее. Когда она, ничего еще не понимая, прильнула к нему ласково, покорно, спросила, почему он отталкивает ее, больной ответил недоброжелательно:
— Ты похожа на Люцию! Не хочу видеть тебя такой, будь собой, Стефа!
Горькиеслезы брызнули у Люции из глаз. Прежде чем она успела утереть их, Вальдемар заметил, что девушка плачет, в испуге простер к ней руки;
— Я все равно тебя люблю! Моя Стефа! Люблю! Но
Бред боролся с действительностью, вызывая мучительные видения и отдаляя выздоровление. Люция почти не отходила от его постели, желая, чтобы Вальдемар скорее вернулся в сознание — но и боясьэтого мига, потому что он сжился с присутствием невесты и новый удар мог повредить ему. Люция теперь сидела рядом, когда он спал, и старалась держаться подальше, когда просыпался. Когда он звал Стефу, все же подходила и, закрыв лицо руками, бросалась на колени у его постели, отвечая шепотом, боясь собственного голоса.
Когда Вальдемар как-то погладил ее по волосам и спросил, почему она причесывается как-то по-новому, Люция немедленно сделала прическу, какую носила Стефа. Но прекрасно понимала, что все это лишь усугубит отчаяние Вальдемара, когда он придет в себя. И вскоре этот миг наступил.
Вальдемар спал крепким, благотворным для организма сном. Люция сидела рядом, не выпуская его руку, измученная бдением, держась из последних сил. Она перевела потухший взор с исхудавшего лица Вальдемара на окно, озаренное серым рассветом, погрузилась в печальные мысли. Опасность миновала, радость наполняла ее сердце — но одновременно там давно поселилась мучительная тревога. Сейчас она с ним, и он ласкает ее, не представляя, кому достаются его ласки, — но вскоре ей придется уйти. Выть может, она даже будет безжалостно отвергнута. Снова печаль, снова муки! Ничего, лишь бы он выздоровел…
Рука больного дрогнула в ее ладони. Люция почувствовала на себе взгляд. Охваченная страхом, повернула голову, посмотрела прямо в его серые глаза, широко открытые, сверкающие, совершенно ясные… изумленные!
— Люция! — крикнул он, словно не веря своим глазам.
Она вскочила, хотела бежать, словно пойманная на месте преступления. Но опомнилась, остановилась.
— Люция? Что ты тут делаешь?
— Сижу с тобой, Вальди, — в испуге прошептала она.
— Где мы?
— В Белочеркассах. Ты был болен…
— Болен… ага! Скажи, кто еще здесь…
— Доктора… Юрек Брохвич…
— А еще?
— Юр и глембовический управитель.
Вальдемар нетерпеливо огляделся. На его лице вспыхнул гнев:
— Но… есть кто-то еще, был кто-то… кто-то еще… говори!
— Никого больше не было, Вальди…
Люция поняла, кого он ищет взглядом, и спазмы вновь сдавили ей горло.
Он нервно озирался, пошевелился беспокойно:
— Как это — никого больше? Говори! Она была здесь? Ты же не единственная женщина, что сидела возле моей постели?
— Единственная, Вальди…
Сначала взгляд его был недоверчивым. Потом в нем мелькнула печаль, потом ярость, словно вспышка молнии. Он сжал руку Люции, словно бы с ненавистью, произнес сквозь зубы:
— Только ты? Ты одна, Люция?
В этом вскрике были обманутые надежды и смертельное разочарование. Для Люции его слова стали болезненным укором, жгучей пощечиной.