Майорат Михоровский
Шрифт:
XXXVI
Богдан и Голевич стояли на поле, где копали картофель. Шеренги крестьянок в красных юбках и белых рубашках с засученными рукавами протянулись из конца в конец… Тяпки энергично взлетали вверх и опускались. Над полем висела неумолчная бабья трескотня, и окрики экономов врывались в нее резкой нотой.
Рядом с полем пролегал тракт, а за ним золотились хлеба. Бабье лето уже украсило деревья нежными паутинками. От темного леса веяло осенним покоем, жатва уже началась, и длинные, огромные пирамиды
На тракте показался изящный экипаж. Крестьянки с любопытством косились на него, перебрасываясь словечками на местном наречии:
— Ганка, подивись! Эти не тутошние, издалека…
— Я знаю эту упряжку, — удивленно сказал Богдану Голевич. — это Белочеркасские кони! Далековато же ехали… Богдан тоже удивился:
— А вы не ошиблись? До Белочеркасс столько верст…
Запряженное четверкой ландо вдруг поехало медленнее. Голевич зорко присмотрелся:
— Белочеркасские, точно! Это майорат!
Богдан бегом припустил к дороге. И радостно вскрикнул, увидев, как из экипажа вылезает Вальдемар.
Они приветствовали друг друга с искренней теплотой.
— Садись и поехали, — велел майорат.
— Куда?
— В Руслоцк.
— Но Понецкие уехали…
— Я приехал не к ним, а к тебе. Богдан с чувством пожал ему руку:
— Спасибо, дядя. Я и подумать не мог, что ради меня ты проделаешь такой путь… Как только кони выдержали?
— Я ехал с подставами. Богдан, что с тобой? Тебя что-то гнетет?
Богдан печально взглянул на него:
— Прости, я решил, что все обо мне забыли…
В голосе его звучала невероятная тоска. Вальдемар встревожился:
— Письма ты пишешь отнюдь не печальные, но довольным не выглядишь… Что с тобой? Тебе плохо здесь?
Богдан сжал губы. Вальдемар понял, что в нем происходит внутренняя борьба.
Наконец Богдан сказал спокойно, улыбнулся даже:
— Что поделать, дядя, работа есть работа. Миновали деньки золотые…
— Значит, выдержишь?
— До конца договора выдержу. Но когда срок истечет, в Руслоцке ни за что не останусь!
— У меня была твоя мать…
— Наверняка со старыми претензиями? Она и мне писала, упрекала, что пошел работать. Хочет, чтобы вернулся в Черчин и стал там администратором у Виктора. — Богдан ухарски сбил шапку на затылок: — Нет уж, не выйдет!
— Виктора нет в Черчине.
— Ну да?! А где же он?
— Путешествует по свету… как ты когда-то.
— Что? Мотает денежки?
— Я бы сказал, весьма активно. Пьет, играет… — майорат пытливо следил, какое впечатление произведет это известие на Богдана.
Юноша побледнел, показалось даже, что глаза его увлажнились:
— Бедная мама… — прошептал он дрожащими губами. — У нее нас только двое, и оба… непутевые…
Взволнованный Вальдемар обнял его:
— Да разве ты непутевый?
— Это потому, что ты меня спас, дядя… Что же будет с мамой? Теперь мне придется работать
— И совести тоже, — кивнул Вальдемар. — Его ничто и никогда не исправит.
Какое-то время они ехали молча, неожиданно Богдан взял Вальдемара за руку и неуверенно, робко спросил:
— Дядя, а что с Люцией? Могу ли я вас… поздравить?
Вальдемар покраснел, нахмурился:
— А ты… ты бы этого хотел?
Богдан сжал его руку:
— Еще как, дядя! Она достойна быть твоей женой и хозяйкой в Глембовичах. И так любит тебя!
— Ладно, об этом мы поговорим потом… А теперь — о твоей работе и планах на будущее.
XXXVII
В глембовическом замке готовились праздновать Рождество. Пан Мачей приехал вместе с внучкой. По вечерам в огромном зале для приемов толпа детей окружала пышную елку. Это были питомцы приюта и ученики устроенных майоратом школ. Их привозили сюда на нескольких санях. Елка достигала верхушкой высоченного потолка, залитая светом, сверкающая, словно шкатулка с драгоценностями. Люция раздавала подарки. В гладком черном бархатном платье, с единственным украшением — ниткой жемчуга на шее, стройная и гибкая, она казалась жрицей друидов, поклонявшихся некогда деревьям. Копна светлых волос, особенно пышных и золотистых по контрасту с черным бархатом платья, поневоле привлекала взгляд. Вальдемар, неотрывно смотревший на нее, припомнил прозвище, год назад приставшее к ней в Варшаве: весталка…
«Да, в ней и в самом деле есть что-то от весталки, — подумал он. — Ее благородная осанка, красота, серьезность..»
Богдан, приехавший на праздники из Руслоцка, должно быть, увствовал то же самое. Он шепнул майорату:
— Вы знаете, дядя, Люция производит прямо-таки… мистическое впечатление. В ней есть что-то таинственное…
Он внимательно посмотрел на нее, словно врач, потом сказал со странной смесью уверенности и опасений:
— Да, такие женщины бывают либо очень счастливы, либо очень несчастливы. Середина — не для них…
Ощутив неприятный укол в сердце, майорат отошел от него.
Богдан не сводил глаз с Люции. Получившие подарки дети хором пели колядки, потом заиграл замковый оркестр, и начался праздник. За порядком следили мажордом и воспитательницы.
Поздно ночью, перед рождественской мессой, которую должны были служить в замковой часовне, Вальдемар, Люция и Богдан вышли на самый верхний балкон — галерею, выходившую на реку.
Зимняя ночь выдалась теплой и тихой, но пасмурной. Облака укутали небо, грозя новыми снегопадами. Парк спокойно спал под снежным покрывалом. Ели превратились в белоснежные шатры; темные голые клены словно укутались медвежьими шкурами. Пушистый ковер лег на ступенях пристани, белоснежная кайма протянулась по берегам реки — сковывавший ее зеленоватый лед был чисто подметен днем и отсвечивал теперь, как зеркало.