В честь свадьбы велено было зарезать всю домашнюю птицу, которую взращивал он так долго и прилежно в доме своём. Самое изысканное общество почтило его в сей день присутствием на церемонии, и каждый счел своим долгом отметить, что давно уже не нарушали спокойного течения жизни в городе празднества столь пышные. Ночь после свадьбы также, однако, выдалась неспокойной. Врачи уверяли впоследствии: Кузен-де просто-напросто перебрал немного бургонского, прислуга же говорила наверное, что как раз перед тем, как лечь в постель, Хоф-дама
разбила эмалированный флакон с нюхательной солью, в котором заключен был дух прежнего ее любовника. И будто бы сей дух защищал со шпагой в руках кровать дамы сердца своего, и бились они с Кузеном всю ночь напролет, покуда, уже под утро, господин новый Майоратс-херр, потерявши окончательно силы, не вынужден был отступить. Хоф-дама не преминула наутро пройтись на сей счет и называла его духовидцем, да еще и чокнутым притом, когда же он, рассерчав, ответил ей что-то резкое, пригрозила разгласить историю эту при дворе и тем сделать из него предмет для всеобщих насмешек. Он упал к ее ногам, умоляя хранить молчание, и она ему это обещала, с тем, однако, условием, что он не станет препятствовать любым ее в доме причудам. Он согласился. Вскорости жена его взяла себе за правило, открывши все шкафы, часами рассматривать коллекцию, а собаки ее играли при этом с драгоценными гербами и частенько, играючи, разгрызали их — он же обязан был сносить все это безобразие без звука. Пришлось ему забыть также и о безукоризненном когда-то распорядке дня; собакам нравилось обедать раньше обычного часа, а потому жена переставила, а не то испортила попросту все его часы. Впрочем, теперь, когда жена поручила ему воспитание целой своры молодых легавых и гончих, времени для прогулок у него все равно, почитай, что и не оставалось вовсе. Старая добрая Урсула не осмеливалась теперь поддерживать его, хотя бы даже просто добрым словом; впрочем, и сам он вздрагивал от ужаса при одной только мысли — а вдруг и этой ночью жена выпустит из флакона злобного духа своего, а то и вовсе выгонит его со службы; он сжился понемногу с чисто физическим чувством страха, как бойцовый петух, обратившийся раз перед противником в бегство.
Зная о слабостях его и пользуясь внушенным ею страхом, жена вытеснила его понемногу из жилых комнат в мансарду, а в освободившихся в результате спальнях и залах основала одну за другой колонии для разнообразнейших собачьих рас. Несмотря на знатность свою и общественное положение, он не смел уже показываться в свете, куда жене его доступ теперь все равно был закрыт из-за истории с тайными родами и подменою младенца. Она, однако, не горевала вовсе и тем свободней предавалась своей страсти ко всяческого рода зверью, закрывши и свету доступ в дом, как только свет от нее отрекся. Находились, тем не менее, люди любопытные, которые прокрадывались по вечерам к закрытым ставнями окнами и, дождавшись, когда зажгут в доме свет, когда загорятся огромные люстры в парадной
зале, забирались повыше, чтоб сквозь щели в ставнях увидеть хотя бы отблеск необычайных тамошних празднеств. После они рассказывали, будто видели внутри буквально сонмища собак и кошек, сидевших за большими, богато убранными столами, которые ломились от изысканнейших блюд в серебряной посуде; хозяйка дома на правильном французском уговаривала собравшееся общество отведать от скромного угощения, а господин генерал стоял навытяжку, с тарелкою в руке, за стулом пуделя, хозяйкина любимца. И как посмеялась хозяйка над милою выходкой двух псов, вытерших грязные лапы о большой, на камчатной скатерти, герб майората; и как выбивала при этом звонкую дробь тарелка в руках генерала — о пуговицы парадного мундира. «Что ж, вот мы все и развеселились, — сказала тогда хозяйка, — прочитайте-ка нам, голубчик, ваши вирши на именины моего Картуша!» Тут один из тех, кто подслушивал у ставен, не выдержал и тоже рассмеялся в голос, и в доме все смешалось. Хозяйка отдавала резким голосом приказы, собаки лаяли. Генерал велел прислуге посмотреть, что там на улице. Зрители, конечно же, разбежались, а на следующий день дом был обнесен высокою железной решеткой, и все его тайны скрылись навсегда от посторонних глаз.
Решетка эта подвела черту и под доступными нам — анекдотическими или же историческими, все зависит от того, как взглянуть на них, — сведениями о владельцах майората, о майоратс-херрах. Городу предоставилась вскоре возможность, едва лишь началась революция и связанные с ней войны, вдоволь наглядеться на иных Лейтенантов и Генералов. Время было настолько неспокойное, что поминки играть было некогда, а потому целое поколенье стариков повымерло как-то незаметно. Именно так случилось и с Майоратс-херром, и с его женой, и с ее собаками, покуда город переходил из рук в руки. Кстати, один офицер-иноземец пытался даже восстановить Майоратс-херра в правах владения и выдворил насильственно и безо всякого почтения из парадных комнат всех собак. После того вскорости город окончательно попал во вражеские руки; майораты были упразднены, евреев освободили из гетто, континент же, словно беглый каторжанин, был блокирован со всех сторон. В результате торговля шла все больше окольными путями, и старая Фасти, отнюдь не терявшая времени даром, приобрела в конце концов по милости новых властей за бесценок, для закладки аммиачной фабрики, майорат-хаус и окупила расходы всего-то навсего продажей нескольких перешедших к ней таким образом по наследству картин. Так получил майорат-хаус нынешнее свое, пусть и не слишком приятное, но зато полезное в высшей степени назначение; и воцарился Кредит вместо ленного права.