Мбобо

Исмайлов Хамид

Я не знал, как относиться к этому рассказу: не слишком-то походил Мрат на Гумберта. Вот он плетется с жалким пакетом в руках мимо героических барельефов Дейнеки в своих не по возрасту кроссовках, но не требовать же с него по этому случаю жениться на старенькой Ирине Родионовне?! А потом закон советского подземелья таков: каждый — кузнец своего счастья. Ну и что с того, что Мрат «Горбачев» — новокузнец?! Кузнец нового типа. Хотя куда уж там…

Станция метро «Павелецкая»-радиальная

А через полмесяца мы уже провожали совсем одряхлевшую после больницы Ирину Родионовну с Павелецкого вокзала на Кубань. Оказывается, она еще в начале

прошлого года обменяла свою московскую квартиру на Краснодар с огромной по тем временам приплатой. Но призналась она мне в этом лишь на станции «Павелецкая», что в моем подземном царстве была — по выражению одного из глебовских друзей — «моцарством». Под легкими и изящными легатами колонн, напоминающими прыгучие нотные триоли Моцарта, Ирина Родионовна стала просить у меня прощения за то, что уезжает, что там, на юге, у нее сестра и племянницы, что она не чувствует себя защищенной в Москве, что боится теперь жизни здесь. Я чувствовал себя в какой-то степени виноватым за все происходящее. Хотя она этого не говорила, но получалось, что это я навлек на нее беду, от которой она теперь убегала. Точно так же, как на «Павелецкой» вдруг попадаешь из «моцарства» в узкую теснину двух пилонных рядов, ведущую к выходу, так и она, хоть и нашла выход, но и у нее, и у меня на сердце была эта самая теснина, и я опять забытым уже чувством вспоминал ту далекую мамину сказку о скале, забирающей в свое нутро родного человека. «Расколись, скала, расколись! — хотелось кричать мне мамиными словами.

— Дай мне снова увидеть маму!» Увы, Ирина Родионовна навсегда уезжала на Кубань.

И опять на той же станции, где теснина двух военных пилонных рядов вдруг выходит в «моцарство» летних навесов, Мрат рассказал мне, что на самом-то деле случилось с этим обменом. Да, Ирина Родионовна, разрываясь между своей благородной добротой и своим гражданским бессилием, уже давно советовалась о возможном обмене вскрытую от всех нас с как человеком бухгалтерского ума. И хотя по началу 90-го года предлагаемый обмен был прекрасным: двухкомнатная московская квартира на четыре комнаты в центре Краснодара в обкомовском доме плюс 120 тысяч рублей наличными, Мрат тогда уже отговаривал ее, чуя все тем же бухгалтерским умом неминуемые катаклизмы.

Но смерть ли Руслана, побег ли Акима, или нападение на квартиру, а может, еще что сделали свое дело, и Ирина Родионовна решилась. Нет, краснодарцы не «кинули» бедную старушку, она получила свою 4-комнатную обкомовскую квартиру, и она получила тем же прошлым летом свои 120 тысяч — гигантские по советским меркам деньги. Но что они стоили сейчас? «Пачка туалетной бумаги, — как говаривал бухгалтер с лицом и повадками Горбачева и беспощадно добавлял: — Подтирать свою дряхлую жопу.»

Станция метро «Таганская»-кольцевая

После внезапного отъезда Ирины Родионовны Облонской мне, по существу, стало негде жить. Правда, Мрат согласился пустить меня к себе на месяц, но я полагаю, что добрая Ирина Родионовна заплатила ему за это. Искать ли кавказских дядюшек Акима, русско-еврейских друзей и собутыльников Глеба, азиатские концы Назара, хакасские отростки матери — куда, к какому табору прибиться?! В огромном городе я был как муравей, чей муравейник разворошили. И даже если муравейник не разворошили, то здесь, в муравейнике «Таганской», народ был совершенно чужой: рыжие муравьи-захватчики поели всю мою семью. Я сидел и глядел в мамину телефонную книгу: те, кого я знал, или умерли, или поразъехались и были перечеркнуты в телефонной книжке, тех же, что остались незачеркнутыми, — я не знал, и их имена холодно смотрели на меня, как безымянные барельефы этой станции. И вправду, худо человеку, когда некуда идти, — думал я по-достоевски.

В те годы в «Иностранке» был напечатан чей-то рассказ о породе людей, живущих в метро. Этот рассказ налетом мистики

рисовал их чуть ли не пришельцами, узнающими друг друга по бледной, никогда не видевшей солнца коже. Но в моем-то случае не было никакой мистики, просто, жизнь оборачивалась таким образом, что, быть может, и мне оставалось разве что поселиться в этом разворошенном муравейнике метро.

Как-то я читал африканскую сказку о муравье, оставшемся в одиночестве без дома и без дела. Полз он, полз в своем безделии, пока не дополз до конца света, а оттуда переполз к самому богу Ньяре. Увидел бог Ньяра муравья и спросил: зачем, мол, мураш, приполз аж досюда? Пожаловался тогда мураш на свою бездомность и свое безделие, и сжалился над ним Ньяра, и дал ему сторожить подземный колодец с живой водой в пустыне. Стал мураш сторожить колодец днями, а по ночам по своей привычке стал таскать капля за каплей воду в свой пустой муравейник, чтобы заново оживить его.

Приходят днем звери к колодцу, просят напиться, а мураш им строго: «Нет, Ньяра велел мне сторожить воду!» — и не дает им ни капли. Приходит ночь, и мураш опять за свое: капля за каплей перетаскивает воду к себе в муравейник.

Рассердились звери, пошли жаловаться Ньяре, дескать, не дает нам муравей воды, умираем, мол, от жажды. Услышал это бог Ньяра, разгневался на муравья, приходит к колодцу — а там ни колодца, ни муравья.

Так, может быть, поступил и я сам, думал я, перетаскав всю живую воду своих воспоминаний в мое подземное царство, в мой московский муравейник, а потому и нет мне теперь жизни там, на поверхности земли, где меня готовы растоптать и жаждущие звери, и разгневанный бог Ньяра!

Остановитесь на мгновение в наземном зале «Таганской»-кольцевой, взгляните на смальтовый купол этого муравейника, где открывается страшный и голый космос Ньяры, и вы поймете мои ощущения.

Станция метро «Курская»

Тьмы в космосе, увы, больше, чем света. И это видно невооруженным глазом, как и невооруженной душой. Точно так же и в метро тьмы больше, нежели красоты станций. Но почему же я, черный и кожей, и лицом, и душой, так одинок в этой тьме? Мертвецы в соседних камерах скрипят костями, свежие — скрежещут еще и зубами, запах их разложения носят вдоль по подземелью черви, но душа не видит души. Ах, если б вы знали, как я соскучился по своей маме. Так на земле я скучал свои последние дни по той девочке, которую я назвал Олесей, уже не ища ее, но только лелея в уме.

Свет погасшей звезды, боль оторванной руки, эхо замолкшего звука.

Смешно сказать, но уехала Ирина Родионовна, а посылка с днепропетровским гусем и подсолнечным маслом опять пришла на Курский вокзал. О ней нам сообщили новые соседи — обкомовские краснодарцы, ставшие москвичами, и я привычно поехал на Курский вокзал к днепропетровскому поезду. Вы ведь знаете ощущение «deja vu», когда происходящее сейчас вам уже знакомо, вы переживали уже это: стояли точно так же под информационным табло, гулкий голос вокзального диктора объявлял прибывающие и отходящие поезда, потом, когда хлынул поток пассажиров с днепропетровского поезда, женщина всплескивала руками: «Глядь, вот он, черненький, как корочка перекопченного сала!» — та же самая холщовая сумка с тем же самым увесистым гусем и плещущимся подсолнечным маслом. Все как было.

Но в этот раз я чувствовал, что теряю почему-то контроль над своими мыслями: они вспыхивали и угасали, набегали одна на другую, говорил ли я эти слова им в ответ, или подумал наперед — я ничего не понимал. Сейчас я пошел в зал ожидания и увидел этот гриб, стоящий посередине, — думал я почему-то в прошедшем времени, а сам еще только открывал перед собой стеклянную дверь. Никогда со мной не происходило подобного, казалось, что уставшие мозги просто вырвало и масса, хранившаяся в моей черепной коробке, перемешалась, не зная ни будущего, ни прошлого.