Мэ-э, паршивая овца
Шрифт:
Когда взрослому человеку случится вдруг узнать, что он презрен провидением, оставлен богом и без участия, поддержки, сострадания брошен один в неведомом и чуждом ему мире, его скорее всего охватит отчаяние, и он, ища забвенья, быть может, погрязнет в пороке или начнет писать мемуары, а нет, так прибегнет к столь же драматическому, но еще более действенному средству -- покончит с собой. От ребенка в таких же точно, сколько дано ему судить, обстоятельствах трудно ждать, что он пошлет проклятье небесам и покончит счеты с жизнью. Он просто будет реветь благим матом, покуда не покраснеет нос, не распухнут глаза, не разболится голова. Панч и Джуди, ничем того не заслужив, утратили все, что до сей поры было их вселенной. Они сидели в передней и плакали, а на них,
Не принесла утешения модель корабля, хотя седой уверял, что Панчу разрешается сколько душе угодно поднимать и спускать паруса, не помогло и обещание, что Джуди будет открыт свободный доступ на кухню. Они хотели к папе и маме, а папа и мама уехали за море, в Бомбей, и ничем не унять было горя, пока ему сам собой не вышел срок.
К тому времени, как слезы иссякли, все притихло в доме. Тетя, а не роза, решила не трогать детей, пока "не выплачутся вволю", малый ушел в школу. Панч приподнял с пола голову и горестно хлюпнул носом. Джуди одолевал сон. За три коротеньких года жизни она не научилась сносить беду, глядя ей прямо в лицо. В отдаленье раздавался глухой гул -- мерные, тяжкие удары. Панчу этот звук был знаком по Бомбею в сезон муссонов. То было море -- море, которое необходимо переплыть всякому, кто хочет добраться до Бомбея.
– - Живей, Джу!
– - вскричал он.
– - Здесь рядом море. Его отсюда слышно. Слушай! Ведь они туда поехали. Может быть, мы их догоним, если не будем зевать. Они без нас и не собирались никуда. Просто забыли.
– - Ну да,--сказала Джуди.
– - Просто забыли. Бежим к морю.
Дверь из передней стояла открытой, садовая калитка -- тоже.
– - Очень тут все далеко, -- сказал Панч, опасливо выглянув на дорогу, -- мы потеряемся, но будь покойна, уж я кого-нибудь найду и велю, чтобы проводили домой -- в Бомбее сколько раз так бывало.
Он взял Джуди за руку, и с непокрытой головой они припустились в ту сторону, откуда раздавался шум моря. Даун-лодж стоял почти последним в ряду домов-новостроек, который, обегая беспорядочные нагромождения кирпича, вел на пустошь, где иногда становились табором цыгане и проводила учения роклингтонская крепостная артиллерия. Встречные попадались редко и, вероятно, принимали Панча и Джуди за детишек местной солдатни, которым не в диковинку было забираться в любую даль. Полчаса топали вперед детские слабые ноги -- по пустоши, по картофельному полю, по песчаной дюне.
– - Ой, как я устала, -- сказала Джуди, -- и мама будет сердиться.
– - Мама никогда не сердится. Наверно, стоит и ждет у моря, а папа берет билеты. Сейчас мы их найдем и поедем вместе. Джу, ты не садись на землю, нельзя. Еще чуть-чуть, и мы выйдем к морю. Да не садись ты, Джу. а то как наподдам!
Они взобрались на вторую дюну и вышли к большому серому морю. Был час отлива, и по берегу улепетывали врассыпную сотни крабов, но мамы с папой не было и следа, и даже парохода не было на море -- ничего, только грязь да песок на многие мили.
Здесь и наткнулся на них случайно "Дядягарри" -- зареванный Панч мужественно пытался развлечь Джуди, показывая ей "бояку-краба", а Джуди, обливаясь слезами, взывала к безжалостному горизонту:
– - Мама, мама!
– - И снова: -- Мама!
МЕШОК ВТОРОЙ
О, этот мир -- какой иэмерить мерой
Ограбленные души и умы:
Не верим, оттого что жили верой,
Не ждем, затем что чуда ждали мы.
Город страшной ночи
Пока что -- ни слова о Паршивой овце. Она явилась позже, и обязана своим появлением в первую очередь черному малому, Гарри.
Джуди -- ну как было не полюбить малышку Джуди -- получила по особому разрешению свободный доступ на кухню, а оттуда -- прямехонько в сердце тети Анни-Розы. Гарри был у теги Анни-Розы единственный сын, а Панч оказался в доме сбоку припека. Для него и нехитрых его занятий места отведено не было, а валяться по диванам и излагать свои соображения насчет того, как устроен этот мир и чего лично он, Панч, ожидает от будущего, ему запрещали. Валяются одни лентяи,
Гарри, когда ему что-нибудь захочется, лез через стол и хватал без спроса, Джуди -- показывала, и ей давали. Панчу и то и другое запрещалось. Долгие месяцы после того, как уехали мама с папой, у него оставалось единственное прибежище и заступник -- седой, кроме того, он совсем забыл, что надо говорить Джуди "помни маму".
Впрочем, такая оплошность простительна, ибо за это время тетя АнниРоза успела приобщить его к двум чрезвычайной важности явлениям -- он узнал, что есть на свете бесплотное существо по имени Бог, близкий друг и союзник тети Анни-Розы, обитающий, по всей видимости, за кухонной плитой, где всего жарче, а также коричневая замусоленная книжка, испещренная непонятными точечками и загогулинами. Панч был всегда рад удружить человеку. Поэтому он приправил повесть о сотворении мира уцелевшими в его памяти обрывками индийских сказок и преподнес эту смесь Джуди, чем привел тетю Анни-Розу в полное негодование. Он совершил грех, тяжкий грех, и за это должен был добрых пятнадцать минут слушать, что ему говорят старшие. В чем именно заключается прегрешение, он толком понять не мог, но все-таки старался не повторять его, так как Бог, по словам тети Анни-Розы, слышал все до последнего слова и очень разгневался. Если так, мог бы и сам прийти сказать, подумал Панч и выбросил этот случай из головы. После он твердо усвоил, что Господь -- это тот, кто один в целом свете превосходит могуществом грозную тетю Анни-Розу, тот, кто стоит в тени и считает удары розгой.
Но пока гораздо существенней всякой веры было другое -- чтение. Тетя Анни-Роза усадила его за стол и заявила, что А и Б -- это "аб".
– - Почему?
– - сказал Панч -- А -- это "а", а Б -- это "бэ" Почему же выходит, что А и Б -- "аб"?
– - Раз сказано, значит, никаких "почему", -- сказала тетя Анни-Роза -Теперь повтори.
Панч послушно повторил, и месяц потом с великой неохотой одолевал коричневую книжку, не понимая при этом ни единого слова. Хорошо еще, что в детскую время от времени заглядывал дядя Гарри, который имел обыкновение подолгу, и чаще всего без спутников, где-то бродить, и говорил тете Анни-Розе, чгобы она отпустила Панча с ним погулять. Он мало разговаривал, зато он показал Панчу весь Роклингтон, от илистых отмелей и песчаных дюн закрытой бухты до огромной гавани, где стояли на якоре суда, и верфей, где ни на миг не смолкали молотки, и матросских лавок, где торговали всякой корабельной всячиной, до сверкающей ясной медью прилавков конторы, куда дядя Гарри раз в три месяца уходил с синенькой бумажкой, а взамен приносил соверены, потому что был ранен на войне н получал за это пенсию. А еще Панч услышал из его уст рассказ о Наваринской битве и как потом все военные моряки три дня ходили глухие, словно пень, и все объясняли друг другу руками.
Это оттого, что так громко гремели орудия,-- рассказывал дядя Гарри, а у меня внутри где-то застрял с тех пор пыж от снаряда.
Панч поглядывал на него с любопытством. О том, что такое пыж, он не имел понятия, а снаряд представлял себе как пушечное ядро размером чуть побольше его головы, какие видел на верфи. Неужели дядя Гарри ухитряется носить в себе пушечное ядро? Спросить он не решался из страха, что дядя Гарри разозлится.
Раньше Панч вообще не знал, как это люди злятся всерьез, но настал страшный день, когда Гарри без спросу взял у него краски рисовать паро ход, а Панч громко и плаксиво потребовал их назад. Тут и вмешался дядя Гарри, он буркнул что-то насчет не своих детей и хватил черного малого тростью между лопаток, да так, что тот взвыл и разразился ревом, тогда прибежала тетя Анни-Роза и закричала, чтобы дядя Гарри не смел обижать родного ребенка, а Панч стоял и дрожал как осиновый лист.