Меч и Крест
Шрифт:
— Ну-ну, голубчик, — смущенно протянул гость, — что за мысли такие? Не вы ли мне говорили: «Какое мне дело, велик мой талант или мал, — отдавай все!» Мне очень тогда эта ваша мысль приглянулась. Я и другим ее в пример привожу. В ней смирение есть. Редкостное для людей искусства качество! Редчайшее! Все они гордынею мучаются и о величии грезят.
— И знаете, очень, очень тяжело делать ликвидацию своим грезам и иллюзиям, — серьезно сказал Васнецов. — Только вы не смущайтесь, что я немножко хандрю и хныкаю, — то дело прошлое, — легко и светло объяснил он. — И я затем только вам это говорю, чтобы вы знали, как я вам признателен…
— Напротив,
— Да уж… не ахти.
«А чем это тебе наш Киев не нравится?!» — возмутилась патриотка Чуб.
— Вы же, помнится, планировали всю работу в три года исполнить. А вон оно как получилось, — разъяснил Даше профессор Прахов. — Только вы, с вашею редкостной силой воли и самодисциплиной, и могли воплотить столь грандиозный заказ. У кого бы еще на четыре тыщи аршин вдохновения и душевного горения хватило? Четыреста эскизов, да другими руководить, да работа над «Царевичем» и «Богатырями»!
— Только, сугубо между нами, Адриан Викторович, дух мой иногда так смущался, что я начинал делаться нравственным трусом. Грех это был! — убежденно покаялся художник. — Грех Божий храм расписывать и о суетном и мелком мечтать! Вот та самая гордыня, о которой вы говорите, меня и обуяла. Выставочных фуроров возжаждал. Мечтал я и в первый год, и во второй «Богатырей» окончить и поставить на Передвижную. Тоже любопытно, как взглянула бы Москва на них — кто, что и как?
«Москва, Москва, Москва! — раздраженно пропела про себя Землепотрясная. — Это, между прочим, во-още наши богатыри. Киевские!»
— Но мои силы, истощенные на постоянном изобретении, не позволяли успешно работать над картиной, — продолжал раздражать ее густоголосый. — Постоянно нужно было из воображения, а то и из души, выколупывать и прилеплять к стене то глаз, то нос, то целую голову Святого, Апостола, Пророка, Мученика. А на душе-то сумрачно и дождливо! Скверно на душе. «Вот сижу я тут, — думал, — а работа моей жизни стоит, „Богатыри“ пылью покрываются». А когда и третий год вышел, я почувствовал такую усталость и духа, и тела, что… Видит Бог, чем я вам обязан! А Бог — он все видит. Он чудо мне явил!
«Чудо? Это уже кое-что…» — сконцентрировалась подслушивающая.
— Да полно вам, батюшка! — сконфузился профессор.
— Я не о том сейчас. То второе чудо было. А первое — мое чудесное спасение, когда я с лесов сорвался… С пятнадцати аршин. Ведь насмерть же расшибиться мог!
«С пятнадцати аршин. Это сколько?» — нахмурилась Даша.
— Да, повезло вам.
— Нет, не повезло! — отрезал Васнецов. — То Богоматерь меня спасла! Та, которую я вот этими руками писал, а сам… А она меня спасла! Она простила. И я словно заново веру обрел. Недаром в Киев люди за тысячу верст пешком идут, чтобы святым мощам поклониться. Недаром его святой колыбелью православной веры зовут. Недаром он — азбука православия! И эту самую азбуку всем нынешним циникам перечесть не грех.
«То-то же!» — удовлетворенно подумала Чуб, снимая претензии к прароссийскому живописцу.
— Но и этого Пречистой Деве мало показалось. Она меня не только спасла и простила, но и утешила, как дитя малое. Ведь на следующий день вы мне такой бесценный дар преподнесли.
«Стоп, стоп! Эмилия — Катя? Это он про клад!» — задрожала подслушивающая от интригующего предощущения «того, что ей должно знать»!
— Уж и не знаю, как вас разубеждать, — недовольно вопросил профессор истории искусств. — Сказки все это, Виктор Михайлович. Я, признаться, до сих пор изумляюсь, что митрополит всерьез это принял и в Успенскую его положил. Про Кирилловские пещеры чего только ни выдумывают… Сами знаете, народ у нас темный, невежественный.
«Что именно сказки? Почему сказки, если он сам клад нашел?» — поразилась Даша.
— Нет-нет, Илья, Добрыня, Алеша — герои не вымышленные! — вдохновенно возразил Виктор Васнецов. — Я, когда его в руки взял, такое душевное ликование испытал, что и передать вам не в силах. Господи, неужто тот самый, неужто моего главного богатыря?!
«Да кто тот самый! Что, сказать трудно?» — занервничала Даша.
Потому как получалось, что если моего главного богатыря — то не клад! Клад был гетманский…
«Что же тогда он держал в руках?»
— А ведь я, когда картину эту только задумал, нарочно сюда приезжал, на приднепровские степи, на размах, на раздолье поглядеть! Верно Гоголь писал: «Здесь ли не быть богатырю?» Эскиз набросал… Да после все забылось. А тут точно сошлось в один миг. Что ж я, глупый, на судьбу ропщу, коль она привела меня в то самое место, где Илья мой преподобный в пещерах лаврских лежит? А в Десятинной — Владимир, которому он служил верой и правдой! И сама моя улица на гору Старокиевскую ведет, на которой богатыри мои в его княжеском тереме пировали. Разве не едино все это с той высокой и суровой задачей, что я сейчас во Владимирском воплощаю? Как я мог одно от другого отделять, когда и богатырь мой первый, и Владимир — одно?!
— Ну, коли вы это так понимаете… — начал было член комиссии по оформлению Владимирского собора, явно намереваясь закруглить сей возвышенный разговор, который ему так и не удалось заземлить.
— Так! Так! — торжественно прервал его Васнецов. — Мы же и с вами не раз говорили, как поражает нас глубина, непосредственность и искренность старых иконописцев, как они полно и небоязливо решают свои задачи! Откуда у них эта полнота и смелость? А задачка-то легкая. В предшествующие века все окружавшие их люди — и великие, и малые, — все веровали! И вся толпа волновалась и радовалась созданию своих художников. А кто теперь ждет от нас возвышенных откровений? Мы должны хлестко развлекать толпу, как фигляры сезона, гипнотизм, Цукки, Сара Бернар. И сами мы исподволь начинаем мерить себя выставочными фурорами и газетными похвалами. И им на потребу я хотел создать своих «Богатырей»! Торопился, терзал себя…
— Больно уж вы к себе суровы, — примирительно завздыхал Адриан Викторович. — И к другим не менее. Помните, как одесского генерал-губернатора, что в собор полюбопытствовать зашел, в шею-то вытолкали? Можно ль так?
Но Даша была не согласна с профессором — ей все больше и больше нравился этот дядька, взаправдашний и нестандартный. И он был абсолютно прав: нельзя тупо гнать попсу на потребу публике. И не хрен всяким начальникам лезть в святой творческий процесс!
— И к Михаилу Васильевичу… — завел зануда профессор.