Меч и лебедь
Шрифт:
— Нет! — вспыхнул Джеффри. — Все, что Нортхемптон поручил мне, я исполнил. Я спросил, нет ли у него еще поручений, и мой хозяин отпустил меня.
— Ты гордишься своей ловкостью, не правда ли? Трус!
Лицо Джеффри побледнело.
— По какому праву ты так разговариваешь со мной? Разве я плохо выполнил свою роль? Не моя вина, что ты приказал своим людям охранить меня, как будто я не умею защищаться!
— У меня есть право, я подверг тебя испытанию, — ответил Рэннальф. — Я имею в виду не отсутствие воинской храбрости. О, ты очень смело несешься впереди всех в атаку или остаешься за старшего и командуешь, но
Юноша дрожал с головы до ног, но выдерживал взгляд отца.
— Почему ты оскорбляешь меня? Тогда что ты называешь любовью, если превращаешь меня в подобие мужчины?
— Взятие этого моста — особый случай. Ты, несмотря ни на что, должен научиться различать то, что совершенно безнадежно, от того, что почти безнадежно, но должно быть выполнено. Когда что-нибудь почти безнадежно, должны быть приняты меры предосторожности, чтобы уменьшить неизбежное зло. Я попытался это сделать, а ты все испортил. — Но я ничего не портил! — Это зависело не от тебя, а от Бога. Бог помогает тем, кто пытается помочь себе сам. Подумай над тем, что могло произойти, если бы мы погибли оба. Наши вассалы оказались бы без руководства, их мог бы обмануть любой. Они уничтожили бы друг друга, сражаясь за власть. Таким образом, ты нарушил бы их веру в лорда, способного защитить их от врагов и справедливо рассудить. Далее, ты нарушил бы мою клятву королю о верности моих вассалов. — Рэннальф тяжело вздохнул и с трудом продолжал:
— Твой брат, твоя плоть и кровь, остался бы один, шестилетний ребенок, совсем беззащитный. Нашлись бы люди, желающие уничтожить его ради наследства. Это двойной грех по отношению к твоей сестре. Из-за ее шаткого положения она также пострадала бы. Ты хочешь видеть ее в руках грязного раба? Ты говоришь, я ничего не приказывал тебе. Разве я не приказал тебе защищать брата и женщин? Почему ты не подумал прежде, чем утолить свою глупость и гордость?
Джеффри больше не мог выдержать этого. Он отвернулся, как будто Рэннальф бил его по лицу. Рэннальф с горечью в голосе продолжал:
— Если бы я мог тебя защитить, то я защитил бы тебя от этой непосильной ноши, а не от быстрой и чистой смерти. Ведь умереть можно по-разному. Можно умереть душой, а не телом, и вот такая смерть — навечно. И без надежды на спасение.
Как ни странно, наступившая тишина не была напряженной. Рэннальф посмотрел на сына и остался доволен увиденным. Цвет лица Джеффри вернулся к нормальному; нахмурившись, мальчик думал.
— Я не дурак и не трус, отец. Дело в том, что я никогда об этом не задумывался, несмотря на то, что ты много раз говорил о моих обязанностях. Я не хотел похвал за свою смелость. Я не думал об этом, но не собираюсь увиливать от ответственности. Мне жаль, что ты так боялся за меня.
— Я немолод, — сказал Рэннальф, — многие в таком возрасте умирают. Подумай над этим и не позволяй страстям управлять тобой. — Рэннальф повернулся и пошел прочь. — Папа, подожди! Ты много говорил о моих обязанностях перед родом и королем. Разве он не защитит моего брата вместо меня, если я достойно исполню свой долг? Даже если мы оба погибнем, что тогда?
Рэннальф не думал, что разговор примет такой оборот.
— Из-за того, что другие люди слабы, тебе не стоит падать духом. Закончим этот разговор.
Глава 16
Двое мужчин сидели рядом в темных, сырых покоях Глостерского замка. В комнате было неуютно — сырой земляной пол, влага сочилась с обшитого грубыми досками потолка и стекала по каменным стенам. От двух смолистых факелов, колеблясь, исходил грязный свет. Дым сливался с темнотой. Эта обстановка вряд ли подходила для элегантно одетых джентльменов, трудно различимых в темноте. Их привела сюда необходимость, они не смогли больше нигде найти уединения. Когда закрывалась дубовая дверь покоев, даже громкие крики снаружи казались монотонным бормотанием.
Вильям Глостерский, одетый в шелка, годившиеся для прогулок в конце лета, продрог до костей. Как он и ожидал, Херефорд вышел из себя и кричал что есть сил. Лорд Глостер равнодушно слушал, не вникая по-настоящему. Все, что говорил Херефорд, не имело никакого значения. В конце концов, ему придется пойти по пути Вильяма, другого выхода не было. Глостер посмотрел на разгоряченного Херефорда.
— Ты сделал все, что мог, я согласен, — проговорил он вкрадчивым мурлыкающим голосом. — Ты методически изводил войско Стефана и прислал провиант и людей в Уоллингфорд. Что это дало нам? Никакая сила теперь не сможет победить Стефана, и через несколько недель он займет замок.
— Нет, они никогда не войдут.
— Возможно. Но я думаю, что нелегко умирать от голода и жажды. Скоро воины ослабнут и не смогут охранять крепость. Люди Стефана приступом возьмут ее. Ты думаешь, они будут сидеть без дела? Они, наверное, уже соорудили осадные машины.
— Если бы ты присоединился ко мне или хотя бы послал своих людей, этого бы не случилось.
— Думаю, бесполезно и бессмысленно расточать силы, чтобы получить то, чего можно достигнуть более легким путем.
— Если мы будем лгать и вести себя бесчестно, — криво усмехнувшись, продолжил за него Херефорд и закусил губу.
— Ты написал Генриху? — спросил Вильям. Можно было подумать, что он не слышал слов Херефорда.
— Да, но не отослал письмо. Какой смысл Просить о помощи, если ее не пришлют? Сердце Генриха прежде всего во Франции, даже если он еще не совсем владеет ею.
Глостер опустил глаза, обдумывая слова Херефорда. На самом деле вопрос не требовал размышлений. Не послать ли слуг, чтобы они обыскали владения Херефорда и нашли письмо? Если он прибавит несколько строк, это будет полезно. У Вильяма были кое-какие сведения из Франции. Нужно, чтобы об этом не узнал Херефорд. Людовик и Юстас почти поссорились. Генрих уверенно продвигается вперед, и очень скоро он освободится для похода на Англию.
Вильям Глостерский знал, что это произойдет не так скоро, чтобы можно было спасти Уоллингфорд. Вытеснить Стефана было почти невозможно. Херефорд неоднократно пытался сделать это. Королевские войска были надежно защищены. Какое-то время Вильям размышлял, почему он участвует в этом дурацком мятеже. Вовсе не потому, что его отец Роберт Глостерский был предан делу Генриха Анжуйского сердцем и душой. Вильям никогда не испытывал особых чувств к своему покойному отцу, человеку, известному своей незапятнанной честью. По сути, он был таким же дураком, как Херефорд, — никогда не видел собственной выгоды, ставя честь выше всего.