Меч императора Нерона
Шрифт:
— Он сможет, сможет! — уверенно воскликнул Онисим, достал из-под одежды короткий кинжал и протянул его Никию.— Возьми. Ты умеешь с ним обращаться?
Никий принял оружие слабой рукой, неуверенно посмотрел на Онисима:
— Не знаю.
— Это очень просто,— почти весело произнес Онисим.— Чтобы ударить в сердце, нужен навык. Бить нужно вот так, снизу вверх. (Вытянув вперед длинный и корявый палец, он показал, как следует бить в сердце.) Но тебе это не понадобится, ты все равно не сможешь, поэтому бей в горло. (Протянув руку, он дотронулся до горла Никия. Никий вздрогнул и отстранился, Онисим улыбнулся довольно.) Надо только провести
Очевидно, он получал удовольствие от своих объяснений. Никий смотрел на него настороженно, Теренций — недовольно.
— Оставь его.— Теренций шагнул к Онисиму, словно закрывая от него Никия.— Он не сумеет, он слишком слаб.
— Но здесь и не требуется сила,— Онисим развел руками,— это сможет проделать даже ребенок. Всего-навсего поднять руку и провести справа налево.
— Не знаю, что сможет проделать ребенок,— неожиданно смело заявил Теренций,— но ему это не под силу, он слишком слаб. И потом... он не должен.
— Что он не должен?
— Он не должен убивать.
— А кто должен? Я?
Теренций вздохнул:
— Оставь его в покое, ты видишь, он не в себе.
Некоторое время они продолжали перебранку, все
возвышая голоса и резко взмахивая руками.
— Мне нужно ехать,— неожиданно произнес Никий, и они оба, внезапно замолчав, посмотрели на него.
— Ехать? — переспросил Онисим.— Куда ехать?
— К императору,— ответил Никий, с каждым словом тон его делался все тверже,— он ждет меня.
— К императору? — недоуменно, будто не понимая, о ком идет речь, сказал Онисим и тут же, словно спохватившись, добавил: — Да, к императору, он в цирке. Ты спрячешь нож под одежду.
Под ободряющим взглядом Онисима и укоряющим Теренция Никий спрятал нож и слабым голосом, но с прежними интонациями господина, приказывающего слуге, сказал:
— Теренций, распорядись, чтобы подали мои носилки. И как можно быстрее. А ты,— он повернулся к Онисиму,— будешь следовать за мной. Но незаметно. Ты хорошо меня понял?
Онисим угрюмо кивнул: власть над Никием опять ускользала, и он был недоволен. И он снова не мог понять почему.
— У тебя много людей? — по пути к двери, не оборачиваясь, бросил Никий.
— Мои люди со мной,— уклончиво отозвался Онисим.
— Сколько их?
— Все.
— И Симон из Эдессы тоже?
— Он с нами.
Взявшись за ручку двери, Никий вялым движением указтл на угол комнаты:
— Оставайся здесь, выйдешь после меня. Теренций проведет тебя черным ходом.— И, больше ничего не добавив, даже не дождавшись ответа или просто согласного кивка, Никий покинул комнату.
Он перекусил на скорую руку и кое-как привел себя в порядок — смыл пыль с лица и причесал волосы. Вернувшийся Теренций с поклоном доложил, что носилки ждут внизу. Его тон и движения выражали необходимую почтительность, недавнего разговора словно не было.
Только когда Никий уже сидел в носилках, Теренций, пригнувшись к нему, прошептал:
— Будь осторожен, прошу тебя. И бойся Сенеки. Я чувствую, что он замыслил недоброе,
Никий холодно посмотрел на него и отвернулся.
Глава четырнадцатая
У цирка стояли толпы народу. Носилки, в которых сидел Никий, замедлили ход, потом остановились. Зрелище избиения христиан привлекло едва ли не все население Рима. Мужчины возбужденно переговаривались, женщины пронзительно вскрикивали, дети плакали. Никий поплотнее задернул занавеску,
Вполне понимал, что полностью пересилить власть Онисима над ним совершено невозможно и нет таких условий, чтобы это сделалось возможным. Если, например, жалкий Палибий, центурион, встретивший его на берегу после «крушения», ощущает в себе частичку власти, которая, может быть, сильнее власти императорской, то Онисим ощущает в себе частичку власти над всем миром. Да и не частичку он ощущает, а большую часть — он сам является не представителем этой власти, а носителем ее. Подобные Палибию, свергая очередного императора, говорят, что совершают это ради римского народа, а подобные Онисиму расправляются с врагами (или с теми, кого оци называют врагами) ради веры в Спасителя, ради своих братьев по вере. Но все равно получается — и в первом, и во втором случае,— что все дело во Власти и в тех благах, которые дает Власть. Возможно, Палибию хочется роскоши, огромных имений и множества слуг, а Онисиму хочется ходить в рубище и питаться кореньями. Пусть так, это не меняет сути дела. Потому что каждый из них желает жить так, как ему нравится, а это дает Власть. Так что суть не в рубище или в роскоши, а в обладании Властью. И тот и другой будут добиваться ее, невзирая ни на какие препоны, не думая о нормах человеческого общежития, законах и тому подобных мелочах. Власть выше всего и сильнее всего. Кроме того, все эти нормы и законы хороши для своих, а на тех, кого ты зачислил во враги, они не распространяются. Онисим не отступит, он даже страшнее Палибия, потому что фанатичен, а понимание благ жизни (рубище и коренья) извращено. Палибий не лучше, просто он предсказуемее.
Так думал Никий, и результатом этих его размышлений могло быть только одно: раз нельзя переубедить Онисима, его следует уничтожить. В данном случае как врага. Не врага веры, а его собственного врага, врага Никия. Здесь все ясно: или он, Никий, или Онисим.
О том, чтобы уничтожить Онисима (он думал именно так — не убить, а уничтожить), Никий думал уже без раздражения и ненависти. Чувства тут уже были ни при чем: следовало сделать дело, а дело требует хладнокровия. Тем более такое, как убийство.
Он почувствовал мягкий толчок — слуги подняли носилки, и они двинулись вперед. Рука Никия, лежавшая на груди, скользнула к поясу, пальцы наткнулись на что-то твердое. Это был нож, который дал Никию Онисим, он совсем позабыл о нем. Так все просто у этого проклятого Онисима — провести ножом по горлу справа налево, и все. Он вспомнил лицо Нерона с выпяченной нижней губой и прищуренными глазами, его гладкую коротковатую шею, горло без кадыка. И по этому холеному горлу...
Никий вдруг отчетливо понял, что Нерон ближе ему, чем Онисим. Нерон не свой, не брат, но все-таки близок, а Онисим если и не откровенный враг, то все же чужой.
Он засунул руку под одежду, чуть приподнялся, упершись ногами в стенку носилок, и достал нож. Он не стал рассматривать его, а просто засунул под сиденье кресла. Носилки снова опустились с мягким толчком. Никий протянул руку к окну, чтобы отодвинуть занавеску и крикнуть слугам, чтобы они решительнее разгоняли толпу, но вдруг занавески словно сами по себе резко сдвинулись в сторону, и чье-то страшное лицо (всклокоченная борода, всклокоченные волосы), искаженное гримасой ненависти и отчаяния, показалось в окне носилок.