Меч истины
Шрифт:
Скажут: проезжал Визарий. И с ним кто-то ещё. Этот кто-то внимания не заслуживал, о нём не вспомнят.
Хорошо, что мои близкие не умели быть незаметными. Их запоминали там, где они проходили. Миновав побережье Понта, я уже точно знал, что все они живы, и их даже прибавилось. Люди говорили о хромом монахе, следовавшем с повозкой. У меня отлегло от сердца: беды не случилось. Кажется, они шли дальше, на восток. И я шёл по их следам вдоль берега Меотиды. И Урса ехал со мной.
Держался он отчуждённо. Я и сам неразговорчив, с ним же мы за неделю перекинулись хорошо, если десятком
Окрестности Меотиды бесприютны. Топкие пресноводные лиманы, где лошади вязли по колено, ранясь осокой и камышом, встречали нас тучами комаров, вынуждая подняться повыше в степь. Но в степи не было воды, и мы поневоле должны были держаться недалеко от моря, спускаясь к нему время от времени.
Мой спутник заговорил, когда пошла третья неделя совместного путешествия. В тот вечер мы повстречали некрупную речку, и, находясь на высоком её берегу, решили повременить с переправой. Вода была рядом, комаров не очень много. На обрыве, где мы устроились ночевать, рос гигантский тополь, склоняя ветви к самой воде. Урса взобрался на него и наудил рыбы быстрее, чем я обустроил стоянку. Вечером мы пекли рыбу на углях и пили вкусную воду: у реки был песчаный берег, вода, пройдя сквозь песок, казалась даже сладкой.
– Почему ты полез меня защищать? – спросил вдруг Урса.
Между нами так мало произошло за это время, что я сразу понял, о чём он говорит.
– Ты не был виноват.
Он усмехнулся:
– Тебя называют Мечом Истины. А ты не понял, что имеешь дело с обученным убийцей?
– Я давно понял, кто ты, Урса. Но это не имело значения. Скорняка ты не убивал. К тому же, положение было сложное: одного стражника ты искалечил, мог пострадать кто-то ещё.
– Ну и что? Они должны быть готовы к этому, если взяли в руки мечи.
– Иногда люди берут мечи для самозащиты.
– Какое мне до этого дело? Те, кто держит оружие, отличаются от обычных людей. Оружие обязывает к уверенности, мощи, умению. И если эти придурки нацепили на пояс ножны, они вступили в сообщество тех, над кем властны иные законы. Законы жизни и смерти. Сострат и его ублюдки не заслуживали своих мечей.
Это была самая длинная и самая страстная речь, какую я слышал от него. И самая странная, к слову сказать.
– Надо очень не любить людей, чтобы выбрать такое ремесло.
– Да. А за что их любить?
И за этими словами куда как многое стояло.
– Скажи мне, Урса, кто были твои родители?
Я не ожидал вспышки.
– Какая разница? – внезапно вскричал он.
Значит, моё предположение верно. Такая апология меча могла означать только одно…
– А если мама была портовой шлюхой, это что-нибудь значит? – резко спросил Урса, нагибаясь к огню, чтобы видеть мои глаза.
– С какой стороны смотреть. Это ничего не значит для меня, не этим определяется моё отношение к тебе. Но это много значит для некоторых людей. И для тебя самого, к сожалению.
– А тебе, выходит, всё равно?
Я пожал плечами:
– Мой отец был из благородных. Я же пять лет пятнал
– Если б я родился раньше, то хотел бы стать гладиатором, - с угрюмой уверенностью произнёс молодой человек. – Я слышал, туда охотно брали свободных. Подписал контракт – и всё.
– И что же в этом так тебя привлекает?
– Возможность безупречно владеть оружием. Входить в сообщество тех, кто властен над чужой смертью. Вызывать уважение своим мастерством. И умирать со славой, под гром восторженных криков. Жаль, что игры отменили.
– Да, игры отменили. Раз ищешь братство крови, не вступить ли тебе в легион?
Он презрительно отмахнулся:
– Это совсем другое! Легионер, который бредёт, нагруженный, как мул, а потом стоит или бежит, подчиняясь чужому приказу, как тупое животное. И умирает в толпе, падая под ноги идущим. Какое уж там мастерство!
– Но иногда он умирает «за алтари и очаги».
– А у меня нет алтаря и очага! – с вызовом воскликнул Урса. – Я сам хочу быть себе господином. Чтобы мной не могла помыкать чужая воля. Воля тех, кто просто богаче и знатнее меня.
– Бедный Урса, ты так мало знаешь о том, как, в действительности, устроен мир. Ищешь силу совсем не там, где она есть.
– А ты знаешь?
– Я кое-что в этом мире видел. Достаточно, чтобы знать: сообщество гладиаторов – миф. Не было братства между людьми, которые убивали друг друга по чужой указке. На моей спине есть следы кнута. Они остались с тех пор, как я отказался добить на арене друга. Те, кто их мне оставил, сражались рядом, а потом они же меня связали. Но когда меня пороли, право, я был свободнее их.
– Что ты называешь свободой? – ядовито спросил он.
– Возможность самому решать, как жить, за кого и за что умереть.
За что – наверное, это он уже понимает. А вот за кого… Ни семьи, ни дома, ни привязанностей. И парень всерьёз уверен, что всё это ослабляет. Как бы не так! Должен ли я поделиться с ним недавно обретённым знанием: только привязанность даёт человеку силы жить. Жить иногда много труднее, чем умирать. Для этого больше стойкости требуется. Сказать это? Признаться наёмному убийце, что любишь кого-то, – не самый умный поступок.
– Я свободен, - сказал он. – И могу решать, как умрут другие.
– Нет, Урса, ты не свободен. Ты весь в цепях, которых сам не понимаешь. И ничего ты не решаешь, если на то пошло.
– Это почему?
Жаль, право слово. Этот парень так хорошо выучился убивать, но совсем не знает, как сам живёт. Где уж ему знать, как другие живут?
– Твои цепи – это память о позоре рождения, которую ты стремишься избыть. Неважно, что другие не знают твоего позора – важно, что ты его считаешь таковым. Это память о слабости, и страхе, которые ты испытал когда-то. Я не знаю, когда и где. Важно, что ты это знаешь. Ты цепляешься за личину наёмного убийцы, как ребёнок за юбку матери. Тебе кажется, что, внушая страх другим, ты можешь побороть свой. А так не бывает. И твой страх будет только возрастать при встрече с тем, кого ты не сможешь осилить.