Меч на закате
Шрифт:
— Скажи, чем я отличаюсь от всех остальных, что моя судьба должна быть не такой, как у них? Что я должен буду бродить в волчьей шкуре безземельным изгнанником, в то время как они будут владеть территориями, которые мой дед Хенгест захватил силой своего оружия?
Оиск из страны кантиев поднял взгляд от огня и сердито вмешался в наш разговор.
— Хенгест был и моим дедом, если вы помните!
Но ни я, ни Сердик не обратили на него внимания.
— Я скажу тебе почему: по той несправедливой, но вполне достаточной причине, что ты — сын своего отца, что кровь рода твоего отца течет в
— Королевская кровь Британии! — сказал он.
— Я назвал бы ее скорее кровью одного из принцев Поуиса, который, женившись на дочери Верховного короля, бросил ее и в свой черед предъявил через нее свои права на престол. Тебе не повезло в том, что в Британии все еще есть люди, которые поддерживают притязания твоего отца, так что ты представляешь для страны опасность, Сердик, сын Вортигерна, поскольку твое сердце благоволит к твоим саксонским сородичам. Поэтому отведи свои ладьи дальше вдоль берега, и собери своих товарищей по оружию, и выкрои для себя королевство, если сможешь, где-нибудь в другом месте.
Одно долгое мгновение он смотрел на меня в молчании, полуприкрыв веками глаза, в которых мерцала холодная дерзость.
— В первый раз, когда мы встретились, ты отпустил меня.
Ты сказал мне, что я свободен и что я должен вернуться, когда стану мужчиной, и ты убьешь меня, если сможешь, а если смогу я, то я убью тебя, — мгновенная улыбка, в которой не было ничего веселого, приоткрыла на миг эти крепкие белые клычки, и его рука потянулась к шраму на горле. — Между нами еще не все кончено, милорд Артос, Медведь Британский.
Он хотел было тут же развернуться и шагнуть за дверь, но я удержал его.
— Может быть, между нами еще не все кончено, как ты сказал. Но с концом придется подождать до другого дня. Женщины уже хлопочут у кухонных костров, и скоро мы все сядем за ужин.
Останься же, и поешь, и выпей, и согрейся у костра вместе с остальными.
— Если я должен покинуть отцовские берега через девять дней, то мое время будет занято более срочными делами.
— Однако всем нужно есть. Я дам тебе полдня отсрочки, чтобы ты мог найти время поужинать с нами сегодня.
Улыбка, все еще играющая в уголке его рта, стала язвительной.
— Ты, что, боишься, что я подожгу эту несколько прохудившуюся крышу над вашими головами, если ты выпустишь меня из виду?
— Думаю, не больше, чем ты боишься моей засады по дороге к побережью.
И внезапно, пока мы продолжали смотреть друг другу в глаза, его улыбка, которая до сих пор была замкнутой и неприятной, открыто вспыхнула на его лице, неудержимая и странно радостная, и он быстро проговорил на британском языке:
— Да будет так, о мой брат и мой враг; мы двое, оба королевской крови, будем пить сегодня среди этих пиратских королей, пока звезды не покатятся с неба!
Так что вскоре, когда в комнату внесли дымящееся, только что с вертелов, оленье и барсучье мясо и по кругу начал ходить кувшин с медом, мы с Сердиком пили из одного кубка и вместе обмакивали пальцы в чашу для полоскания, пируя с остальными Товарищами и дружинниками, не принимавшими участия в проходившем ранее совете. Двое мальчишек, как и было предсказано, «вернулись, когда их позвал желудок», и поужинали, пристроившись на корточках
Мне показалось, что в этом есть какие-то зачатки надежды на будущее. Но каждый раз, когда я смотрел в сторону мальчишек, я видел позади них лицо Медрота, моего сына, который был среди других капитанов эскадронов, и каждый раз его замкнутый и в то же время странно пожирающий взгляд, горящий в свете пламени сапфировым огнем, был устремлен на меня или на сидящего рядом со мной Сердика, так что в конце концов мне начало казаться, что я не могу спастись от этого взгляда.
Ночь казалась настолько заполненной Медротом, что я не был удивлен, когда позже, направляясь к постели, которую устроили для меня из торфа и веток у стены разрушенного сеновала, обнаружил, что он ждет меня. Когда я вошел, он выпрямился во весь рост, поднявшись со спальной лавки, и приглушенным голосом спросил, нельзя ли ему поговорить со мной наедине.
Я сказал Риаде, который, согласно обычаю, последовал за мной:
— Ты мне пока не понадобишься. Иди и проследи, чтобы нас не беспокоили. Я позову тебя позже.
И когда он ушел, я шагнул вперед, опуская за собой тяжелый полог из волчьей шкуры.
— Медрот? И что же привело тебя сюда?
— Неужели так странно, что сын приходит в хижину своего отца?
— У тебя это вряд ли можно назвать привычкой.
— Но разве это зависит только от меня? — сказал он. — Если мое общество доставляет тебе удовольствие, ты очень хорошо это скрывал, — а потом внезапно спросил:
— Отец, что же все-таки не ладится между мной и тобою?
Я подошел и, усевшись на сложенные на постели овчины, уставился в голубую, как море, сердцевину пламени восковой свечи.
— Ты именно это пришел у меня спросить? Не знаю. Клянусь Богом, не знаю, Медрот; но что бы это ни было, я признаю эту вину, я и мой дом, — я, зажегший искру твоей жизни в чреве твоей матери, мой отец, первым научивший ее мать ненавидеть.
— Да, ненавидеть, — мрачно сказал он. — Я — воплощение твоего греха, не так ли, отец? Ты всегда будешь чувствовать во мне темный послеродовой запах ненависти моей матери и сам будешь ненавидеть меня в ответ.
— Не дай Бог, чтобы я ненавидел кого-то, кто не сделал ничего, чтобы заслужить мою ненависть, — сказал я. — Все не так просто. Между мной и тобой пролегла тень, Медрот, паутина теней, из которой нет выхода нам обоим.
Он подошел ко мне и, прежде чем я успел понять, что он собирается сделать, опустился на пол и прижался лицом к моим коленям. Это было чудовищно женское движение.
— Нет выхода…Это в том, что есть ты, и в том, что есть я, — его голос глухо отдавался от моего колена. — Нет, не отстраняйся от меня. Чем бы еще я ни был, я твой сын — твой самый несчастный в мире сын. Если ты не ненавидишь меня, попытайся немного любить меня, отец; это так одиноко, когда тебя никто никогда не любил, только пожирал.