Меч Тристана
Шрифт:
Пройдут века, прежде чем губы их разомкнутся и они вновь посмотрят друг другу в глаза.
Что это: красивая метафора или на самом деле так было? Похоже, на самом деле. Ведь они целовались на углу Ермолаевского и улицы Остужева, у входа в арку, а очнулись посреди Ирландского моря на тысячу лет раньше. Так было. Но и метафора, согласитесь, красивая.
— Мне хорошо с тобой, Ваня, — прошептала Маша. — Очень хорошо. Но я хочу сказать, ты понимаешь… Ты не поймешь. Просто мне сейчас так грустно! Я как-то вдруг подумала… Ты не поймешь…
Он видел, что ей трудно говорить, что ей
— О чем ты. Маша, о чем? Расскажи мне. Честное слово, я все пойму, потому что люблю тебя.
— Мне очень грустно, Ваня.
Она прислонилась спиной к фальшборту и смотрела мимо него. Слезы на щеках ее высохли. Тонкие пальцы нервно сжимались и разжимались на его запястьях.
— Я все потеряла, Ваня. Я потеряла мужа. А еще раньше потеряла ребенка, когда он заставил меня сделать аборт. Я потеряла родителей, потеряла тебя, я потеряла всю Москву, всех людей того времени. Я потеряла их раньше, чем попала сюда. Собственно, я и попала-то сюда потому, что у меня крыша съехала на артуровской тематике, на кельтской культуре и истории древней Ирландии. Мне чудилось, что все здесь так красиво. Мне снились по ночам благородные странствующие рыцари и их несравненные дамы сердца. Тебе ли объяснять, Ваня, каким ужасным оказалось все это вблизи… Я была просто в трансе, я целую неделю говорить не могла. Я и сейчас не понимаю, как можно здесь жить.
— Постой, постой, любимая, — сумел он наконец вторгнуться в непрерывный поток ее эмоциональной речи. — Но мы же именно здесь нашли друг друга, а ты спрашиваешь, как жить. Мы же теперь вместе, разве не это главное?
— Ах, Ваня, — вздохнула Маша. — Я тебя очень, очень люблю. Правда. Но сегодня у нас, наверное, ничего не получится, не обижайся…
— Что, — понял он по-своему, — день сегодня какой-нибудь неправильный?
— Да нет же, глупый! Вечно вы, мужики, только о физиологии и думаете. Нет, с этими делами все нормально. Просто настроение какое-то ужасное. Понимаешь?
— Понимаю.
Он нежно поцеловал ее в щеку.
— Я дура. Ну скажи мне, что я дура!
— Не скажу, — шепнул он. — А ужасное настроение — это поправимо. Знаешь, что такое химические средства воздействия на организм?
— Знаю, — улыбнулась Маша. — Но ты уже, кажется, навоздействовался.
— Не-а. Это вчера. А сегодня я только с Курченком пива тяпнул. Надо же было ему снотворного подсыпать.
— С чем ты пива тяпнул? — не поняла Маша. — С каким цыпленком? Вроде рыбой закусывали.
— Да не с цыпленком, а с оруженосцем моим. Это я его так ласково зову иногда.
— Смешно, — сказала Маша. — Ну ладно. А с Бригиттой что ты сделал? Тоже усыпил?
— Конечно, я налил ей вина.
— И разумеется, сам — за компанию?
— Ну, совсем чуть-чуть, ну совсем!..
— Ой, Ванька, да ты же алкоголик! Ну а со мной что ты пить собираешься?
— А ты догадайся. — Иван повернул ее к себе, нежно приподнял голову пальцами за подбородок и пристально посмотрел в глаза.
И Маша вспомнила.
— Айсидора дала мне этот кувшин?
— О, йес, виз голден пробка.
— Пробка по-английски будет «stopper», — механически поправила Маша. — И между прочим… Ой, ты
Иван лишь молча кивнул.
— Но ведь это Бригитта должна была принести его нам по ошибке! Так написано во всех древних текстах.
— Значит, врут твои древние тексты, Машка, — спокойно прокомментировал Иван. — Ошибки не будет. Лично я принесу тебе заветный кувшин, потому что Бригитта спит и ее сегодня не добудиться.
— Неси! — шепнула Маша-Изольда.
И он почувствовал, как она уже сгорает от желания. Вот чудачка! «Настроение у нее ужасное»!
А в королевской каюте было здорово. Родичи ирландцы позаботились обо всем. Была даже чистая вода в большом кувшине и специальная лохань для гигиенических мероприятий. Во всяких ароматических мазях и моющих жидкостях тоже недостатка не ощущалось. Ну а широкую кровать, застеленную мягкими шкурами и тончайшим бельем, словно специально кто-то готовил для любовных утех.
У них сегодня все было впервые. И по легенде, и на самом деле. Они стеснялись раздеваться на глазах друг у друга, и Иван отворачивался, пока журчала в углу сладкой музыкой струйка воды из огромного кувшина. Наверное, ей было бы гораздо удобнее, если бы он подержал тяжелый сосуд, но и она стеснялась попросить. И он лежал уже совсем нагой, когда она в ажурной, почти прозрачной ночной рубашке пошла к нему. Она держала в руке высокий серебряный кубок, и он наполнил его едва ли не до краев ароматным золотисто-коричневым напитком и глотнул первым. Потом глотнула она и закашлялась.
— Боже, я и не думала, что это так крепко!
— Ну, знаешь, — промямлил Иван, — они тут, наверное, тоже травки на спирту настаивать умеют.
— На спирту? — переспросила Маша. — Да они его еще перегонять не научились. Не было спирта в десятом веке. Понимаешь?
— Не может быть! — проворчал Иван. — Ты, главное, пей. Это дело полагается выпить целиком.
— А может, это и не спирт, — проговорила Маша после второго куда как более удачного глотка. — Вкусно.
— Еще бы, — согласился Иван. — Знатное пойло. Допиваем.
И они допили. И Маша напрочь забыла про свое ужасное настроение, и нырнула под одеяло, и зашептала:
— Милый! Какой ты милый! Иди ко мне… Скорее… скорее…
И он, то ли робея, то ли просто подсознательно растягивая удовольствие, делал все нарочито медленно, постепенно, не сразу. Целовал ее в губы, в шею, потом в набухшие, отвердевшие соски, а руки опускались ниже, ниже и поднимали ей рубашку, и он все-таки откинул одеяло, перестав наконец стесняться, и увидел ее всю в дрожащем свете тихо потрескивающих факелов. И она таяла от нетерпения и уже начала тихо стонать, раскрываясь ему навстречу, и его пальцы удивленно и смешно путешествовали по тому, что выглядело столь понятным и знакомым на цветных фото в польских журналах, но здесь и сейчас, в реальной жизни, оказалось почему-то таким таинственным, восхитительно сложным, путано-трепетным. И еще смешнее он тыкался чуть позже, уже не пальцами, и все никак не мог попасть, а она тихонечко и совсем не обидно смеялась и помогала ему, направляя нежными легкими прикосновениями…