Меч Вайу
Шрифт:
«Эх, не успели!» – подумал с отчаянием старый воин – несколько вражеских воинов, привлеченных необычной для ночной поры суматохой, направились в их сторону.
– Приготовились! – шепнул он самым метким стрелкам – Меченый предусмотрительно расположил их цепью вокруг боевых машин.
«Еще не время, еще немного»… – считал он про себя шаги сармат – нужно было тянуть до последнего, нужно было выиграть еще несколько мгновений, чтобы дать возможность остальным основательно забросать сушняком баллисты и катапульты. Скорпионы не представляли большой опасности из-за малой дальнобойности.
– Сколоты! – взметнулся дикий вопль сарматских воинов и тут же захлебнулся под градом метких стрел.
– Зажигай! – закричал
Огненные столбы полыхнули над лагерем, осветив окрестности. Звон мечей, крики, топот копыт раскромсали тишину и волнами покатились в степь.
– Вайу-у! Вайу-у! – боевой клич сколотов загремел со стороны Атейополиса. Это ударили отряды Радамасевса, чтобы отвлечь на себя часть воинов Дамаса; так было заранее договорено.
– К коновязи! Отходи! – кричал Меченый, в бешеной рубке не забывая про обязанности военачальника – дело было сделано.
Возле коновязи, где стояли лошади дозорных, царило столпотворение: напуганные пламенем костров и шумом близкого боя, жеребцы становились на дыбы, стремясь оборвать поводья, сшибались друг с другом, отчаянно ржали. Несколько десятков сарматских воинов преградили путь сколотам, но подоспевший Меченый со своими лучниками тут же проложил коридор стрелами, и враги бросились врассыпную. Для всех коней не хватило, и кое-кому пришлось садиться по двое.
Меченый с небольшой группой воинов отчаянно рубился, прикрывая отход. Наконец его втащил на круп жеребца один из телохранителей Марсагета, которому вождь дал наказ сберечь старого воина любой ценой, и они поскакали вслед за остальными, на ходу отстреливаясь от обозленных сармат.
Вскоре лесные заросли укрыли сколотов, но они еще долго скакали вперед, опасаясь погони. И только перед рассветом, в глухом урочище, загнав нескольких жеребцов, сколоты наконец устроили привал…
Афенею повезло. Настолько повезло, что он тут же дал обет пожертвовать храму Аполлона Дельфиния богатые дары.
В эту ночь ольвийский купец, донельзя уставший после буйного пиршества, поленился уйти ночевать в одно из своих тайных убежищ; он улегся спать возле юрты на охапке сена. Уснув далеко за полночь, он проснулся только в самый разгар боя. Пытаясь сообразить, с чего это сарматы разожгли среди ночи такие большие костры, он, полураздетый и безоружный, направился в глубь лагеря к юрте Дамаса. И только когда увидел бой у коновязи, до него наконец дошло, что это очередная ночная вылазка сколотов.
С такой быстротой лазутчик сармат, пожалуй, не бегал еще никогда. Спасительные заросли были уже совсем близко, когда его настигли сколоты, с неменьшим желанием, чем он, стремившиеся укрыться в лесу. Над головой Афенея уже сверкнул акинак, но в этот миг он споткнулся и со всего разбегу ухнул в какую-то колдобину. Это и спасло ему жизнь – острие акинака лишь глубоко оцарапало плечо купца. Он долго лежал в густой траве на дне колдобины, не осмеливаясь вылезть наружу, и прислушиваясь к крикам в лагере сармат. Только под утро, убедившись, что сколотов больше нет в расположении сарматского воинства, он добрался до своей юрты, перевязал рану, переоделся и поспешил к Дамасу.
То, что он увидел, ошеломило его: большая половина баллист и катапульт превратилась в бесформенные, обгоревшие куски дерева, а спасенные от огня, почти все были без тетив и жгутов, изготовленных из бычьих сухожилий. Только скорпионы сиротливо приютились отдельной кучкой, избежав участи более мощных баллист и катапульт – да много ли толку от них?!
Впрочем, судьба боевых машин уже мало волновала Афенея. Уединившись в юрте, он подсчитывал убытки, понесенные им из-за нерадивости дозорных сармат: Дамас обещал расплатиться сполна только после взятия Атейополиса (в чем, конечно же, никто не сомневался, в том числе и купец). Он ругал себя последними словами за глупость и недальновидность.
ГЛАВА 22
Огонь горел жарко, но Лик и Ававос все подбрасывали и подбрасывали деревянные чурки и мелко изрубленный хворост в желто-оранжевую пасть огнедышащего зверя, каким казалась детворе площадка для обжига гончарных изделий. Ветер раздувал длинные гибкие языки пламени, с шипением лизавшие крутобокие горшки, аккуратной стопкой сложенные посреди хорошо утрамбованной неглубокой ямы, у небольшой кучи красноватой глины.
К этому дню готовились давно. Мать Ававос слыла искусной мастерицей по выделке керамической посуды среди женщин Старого Города, кроме своих нелегких домашних обязанностей, занимающихся еще и гончарным делом. Осенние полевые работы по вине сармат были сорваны, и призрак надвигающегося голода грозно замаячил над ремесленной беднотой, так как их скромные земельные наделы были превращены в прах огнем и копытами коней вражеского полчища. Оставалась единственная, слабая надежда поправить свое бедственное положение (и то в случае победы сколотов) – торговля с соседними кочевыми племенами, охотно обменивавшими продукты на изделия мастеров Атейополиса.
Поэтому жена кузнеца Тимна в отсутствие мужа, которого она втайне от всех считала живым – не верила, не хотела верить ни слухам, ни единственному очевидцу его гибели, – и занялась подготовкой к предполагаемому торжищу.
Лик и здесь оказался незаменимым помощником. Он тщательно вымешивал гончарную глину в большом деревянном коробе: сначала ногами, с трудом вытаскивая босые ступни из вязких объятий жирных комьев, а затем подолгу мял руками похожую на тесто глиняную массу, куда мать Ававос добавляла песок, гранитную дресву и ячменную шелуху для большей крепости изделий.
Конечно, лепить посуду он не умел, да и не очень-то хотел, считая это занятие недостойным будущего воина, но все вспомогательные работы выполнял с охотой и большим рвением, особенно если рядом была Ававос.
Лик с интересом наблюдал, как ловкие гибкие пальцы матери Ававос творили на его глазах из тонких глиняных жгутов маленькое чудо – большой горшок или блюдо, крохотную солонку или цедилку с дырочками…
Ранним утром мастерица зажигала небольшой жертвенный костер покровительнице домашнего очага Табити и с молитвами бросала в огонь крохотные копии будущей посуды, тщательно вылепленные все из той же глины. Затем, после скудного завтрака, она принималась за работу: кусок грубой холстины посыпала мелко нарубленной травой, лепила плоскую лепешку-донышко, свивала длинные жгуты и укладывала их один на другой, переплетая и разглаживая еле приметные глазу бугорки и ямочки. И вскоре горшок лоснился серыми мокрыми боками посреди холщевого лоскута. Но на этом работа не заканчивалась: мастерица долго и терпеливо выглаживала стенки горшка лощилом, изготовленным из ручки эллинской амфоры, а после лощения старательно наносила красивый орнамент пальцами и палочкой – галочки, штрихи, овальные углубления…
Вылепленная посуда долго сохла под навесом в тени, и если мать Ававос замечала какой-либо изъян – в основном мелкие трещины и сколы, – она тут же безжалостно уничтожала свой труд, а черепки выбрасывала в короб с сырой глиной, где они снова превращались в гончарное тесто. И обжигом посуды руководила мать Ававос – она, не приседая, ходила вокруг костра и по только ей известным приметам показывала Лику и младшей дочери, куда нужно добавить поленьев, чтобы огонь горел равномерно.
После обжига изделия из глины остывали целую ночь, и только ранним утром следующего дня серо-коричневые звонкие горшки и миски, жаровни и крышки с ручками, чашки, цедилки и солонки перекладывали соломой и складировали в дальнем конце двора, тщательно прикрыв сверху связанными из камыша матами.