Мечта цвета фламинго
Шрифт:
Лялька вспомнила, как они познакомились. Мамин начальник, приятный мужчина со шкиперской бородкой, прошлым летом решил отпраздновать свой день рождения на природе, а именно: на своей даче в Вырице. Лялька ехать отказывалась, но мать настояла. Она говорила, что один день дочь должна ей пожертвовать, потому что они с сотрудниками договорились взять с собой детей.
– Я не ребенок, мне не десять лет, – сказала тогда Лялька.
– Дело не в возрасте, – ответила Нина. – Мы просто решили отдохнуть по-семейному. Все-таки работаем вместе уже много лет, и всем хотелось бы посмотреть, как вы все выросли с тех пор, когда на «Петростали» устраивали для вас новогодние елки.
На вокзал Лялька так и пришла с надутыми губами. Она даже не накрасилась, потому что чего для этих пенсионеров краситься! Когда к их группе подошла крупная женщина с властным лицом и черноволосым молодым человеком, все мгновенно переменилось. Лялька тут же, за материной спиной, намазала губы гигиенической помадой, чтобы хотя бы блестели. Ей показалось, что молодой человек по имени Давид тоже сразу обратил на нее
– Завтра в 18.00 на станции «Гостиный Двор»… Сможешь прийти?
– Конечно, – шепнула в ответ Лялька, а он невесомо поцеловал ее куда-то около уха.
На станции метро «Гостиный Двор» питерцы любили встречаться. Сошедшая с эскалатора Лялька сразу увидела Давида, стоящего на переходе с Невской линии универмага на Садовую под щитом с движущейся рекламой. Она подбежала к нему, и они обнялись так, будто ждали этой встречи сто лет. Этим же вечером он повез ее на свою квартиру на Караванной, и Лялька отдалась ему, не задумываясь и веря в то, что эта любовь будет у них с Давидом длиться всю жизнь. И она длилась целый год и собиралась длиться дальше, если бы… если бы ей не открыли, что он маньяк… А что, если его лечить? Найти каких-нибудь серьезных докторов? Может быть, даже и за границей? Отец Давида – какой-то большой начальник на «Петростали», денег наверняка не мерено… А что? Она бы ухаживала за ним… Или за такими не ухаживают? У него же не грипп… У него ведь даже повышенной температуры нет… А у нее так болит голова… В сумке, кажется, был анальгин. Лялька вытрясла содержимое сумки на липкий кухонный стол. Вместе с косметикой, расческой и анальгином вывалилась чужая связка ключей. Девушка с минуту непонимающе смотрела на нее, а потом все вспомнила. Ей предложили посмотреть на любовные утехи Давидика с другой. Она не извращенка! Она не пойдет! И зачем только взяла ключи? Она сейчас полежит в ванне, в горячей воде, затем смоет кровь и шампанское с пола и дверей, а потом… Потом и решит, что будет делать потом…
Лялька приняла таблетку анальгина и поплелась в ванную.
Горячая вода и таблетка сделали свое дело: девушка пришла в себя, ей даже захотелось есть. Когда она открыла холодильник, ей на глаза опять попался торт, и снова навернулись горючие слезы. Они вдвоем с Давидом специально выбирали самый большой и красивый, а теперь что… не есть же его… Лялька решительно вытащила коробку из холодильника, обрезала красную нарядную веревочку, сняла крышку и понесла торт в мусоропровод. Вместе с коробкой он не проходил в зев трубы. Девушка всхлипнула и руками стала отрывать от торта со взбитыми сливками скользкие куски и бросать их в мусоропровод. Одни куски проваливались, другие – прилипали к стенкам. Бело-розовые ошметки заляпали Ляльке лицо, волосы и халатик. За этим нестандартным развлечением девушку застала Лидия Тимофеевна, пенсионерка и общественница с большим стажем.
– Эт-то что еще такое? – заголосила она. – Люди тут убирают, а она тут гадит! Если у тебя торт стух, так и неси его на помойку! Куда только мать твоя смотрит, не понимаю! Я всегда говорила, что если девушка ходит по улице в голом виде, то, значит, от нее ничего хорошего не жди!
Лялька, оторвав глаза от торта, так затравленно посмотрела на бравую пенсионерку, что та несколько притихла и совсем уже другим тоном сказала:
– И нечего торты покупать, если их не есть… Люди тут в блокаду знаешь что ели?..
Лялька не стала слушать про блокаду. С остатками торта она пошла в свою квартиру. Шлепнув коробку на кухонный стол, она опять пошла в ванную, смывать с себя взбитые сливки и крем.
После большой чашки кофе и парочки бутербродов с сыром девушка несколько воспряла духом и решила все-таки поехать на квартиру к Давиду. Что-то у Галины Андреевны концы с концами не сходятся. Если Давид ненормальный, то зачем она посылает к нему ее, Ляльку, в тот самый момент, когда у него находится другая девушка? Ее неожиданное появление может ведь подтолкнуть его к тем самым неадекватным действиям, о которых она же Ляльке и говорила. Или его неадекватные действия не такие уж и неадекватные, или она все врет и рассчитывает на ее порядочность, которая не позволит ей поехать смотреть на любовные утехи своего жениха. А она возьмет и наплюет на порядочность! Какая уж тут порядочность, когда жизнь дала такую трещину! Если поторопиться, то она как раз поспеет к назначенному времени.
Дрожащими руками Ляля Муромцева открыла замок квартиры Голощекиных и на цыпочках зашла в просторную прихожую. Тут же из комнаты, где они совсем недавно пили чай и обсуждали предстоящую свадьбу, послышался молодой женский голос:
– Галина Андреевна, это вы? А мы с Давидиком решили пожениться!
Лялька замерла посреди прихожей с прижатыми к груди руками.
Из дверей вышла девушка в рубашке Давида и завешенным длинными темными волосами лицом. Она двумя руками откинула волосы назад, рубашка распахнулась, и Лялька увидела молодое обнаженное тело с такой безупречной грудью, о которой она сама могла только мечтать. Девушка с длинными темными волосами ойкнула, запахнула рубашку и спросила:
– А вы, собственно, кто?
Лялька решила, что отвечать ей не обязана. Она положила на столик с телефонным аппаратом ключи и молча вышла на лестничную площадку. В лифте она ехала без всяких мыслей, будто в голове у нее повернули какой-то тумблер, отключив тем самым мышление. Возле подъезда девушка остановилась и так же бездумно, автоматически сняла с пальца золотое кольцо, подаренное Давидом, и бросила его в стоящую рядом урну. Конечно, она поступила бы совсем по-другому, если бы знала, что Давида вообще в квартире не было, а обнаженная девушка по имени Оксана после ее ухода села на пуфик в прихожей и горько заплакала.
После ухода Ляльки из двора Голощекиных один человек, до этого смирно сидящий на краю песочницы под грибком, вдруг вскочил и, подбежав к урне, залез в нее чуть ли не с головой и стал шарить там среди банановых шкурок, смятых сигаретных пачек и прочего мусора. Когда он вынырнул из урны с Лялькиным золотым кольцом в кулаке, то даже сквозь слой грязи на его лице можно было увидеть очень довольное выражение. Означенный человек являлся известным в определенных кругах данного района бомжем по кличке Корявый. Он уже третий день тусовался под грибком, наблюдая за этой урной. Два дня назад он забрел в этот двор по пути в кафетерий «Ам!» просто так, чтобы на всякий случай еще раз проверить помойку, которую прошлым вечером, в общем-то, уже досконально исследовал. Когда он в удрученном состоянии из помойки вылез, как раз и увидел, что вышедший из подъезда мужчина достал из кармана пачку сигарет, одну сунул в рот, а пачку бросил в урну. Корявый мечтал, чтобы в пачке завалялась какая-нибудь смятая сигаретка, и был приятно поражен, когда обнаружил их там целых четыре штуки. На следующий день с этой же самой урной ему опять повезло. Молодая женщина вынесла из дома прозрачный полиэтиленовый пакет с чем-то весьма объемистым и коричневым. Она хотела отнести пакет на помойку, но, увидев там Корявого, брезгливо сморщилась, к бакам не пошла, а выбросила его в урну. В пакете оказался абсолютно целый кирпичик черного хлеба, не очень черствый и только слегка зеленоватый с одной стороны. Корявый подумал при этом, что питерцы, блокаднички, совсем зажрались! Гитлера на них нет! Вообще-то он не любил называть горожан питерцами, а город – Санкт-Петербургом. Гордое имя Ленинград было для него свято. Но вот с блокадой ему не повезло. Не успел он родиться в осажденном городе. Он родился в набитом людьми грузовике под диким обстрелом и вне Ленинграда, а именно: как раз тогда, когда его мать, Анастасию Юрьевну Корявину, вывозили из города по Дороге жизни. Мать вернулась с ним в город сразу после снятия блокады, и он вполне вкусил и голода, и прочих военных радостей, но это уже никого не интересовало. Никаких блокадных льгот Корявый не имел и всегда ненавидел тех, которые имеют. Хотя, конечно, чего ему теперь эти льготы? Какие льготы нужны бомжу? Ночевать в подвалах Эрмитажа? Или, может быть, скрываться от палящего солнца под конем Медного всадника? Корявый представил себя на огромном камне под Петром и почему-то вдруг вспомнил Гавроша. Про него ему в детстве читала мама. Удивительно, какие странные вещи ни с того ни с сего вдруг вспоминаются. Кажется, этот Гаврош жил в слоне… Странно… Откуда в Париже слоны? Прямо не Гаврош, а натуральный барон Мюнхгаузен! Как раз в тот самый момент, когда в голову Корявого лезли весьма интеллектуальные воспоминания, Лялька Муромцева и выбросила в урну золотое кольцо. Вытащив его, Корявый решил, что теперь он вполне может отметить находку в любимом кафетерии «Ам!», тем более что от вчерашнего кирпичика хлеба уже почти ничего не осталось.
Конечно, кафетерии устраивают не для бомжей, но в «Ам!» у Корявого был свой человек, девчонка по имени Любашка. Однажды в холодный осенний день он забрел в кафетерий, чтобы хоть чуть-чуть согреться и, если повезет, стянуть со столиков что-нибудь недоеденное и недопитое. И ему повезло: он успел съесть пару огрызков пирожков с мясом и выпить полстакана еще не слишком остывшего кофе, когда толстая официантка стала гнать его подносом к выходу. У самых дверей к нему подскочила молоденькая девчушка в кружевном передничке, вытащила из кармана записку и сказала, что если он отнесет ее в соседний магазин рыболовных принадлежностей и отдаст продавцу Валерику, то она с ним расплатится натурой. Разыскивая в завешанном сетями магазине продавца Валерика, Корявый с удовольствием раздумывал о том, какую натуру предложит ему девчушка в кружевном переднике. По всему выходило, что он согласится на любую, так что не стоило и гадать. Валерик, презрительно подергав носом, взял у него записку, прочитал, просиял лицом и даже, забыв про брезгливость, похлопал Корявого по грязному плечу. Он нацарапал на обороте записки пару слов, отдал бомжу и сказал: