Мечты и свершения
Шрифт:
Тюремная администрация заранее приводила в порядок документацию на заключенных. Кажется, возник вопрос и об одежде, поскольку та, в которой нас привели в тюрьму, за 14–15 лет пришла в негодность.
Наконец 7 мая 1938 года пришло распоряжение собрать вещи. Принадлежавшие государству сдать, одеться в свою одежду. Вся процедура освобождения прошла без инцидентов, довольно гладко. Большинство освобожденных встречали родные, о тех же, у кого их не было, позаботились активисты-рабочие, которые взяли их на свое попечение, чтоб помочь встать после тюрьмы на ноги. Меня встречал младший брат Бернард. Вместе с ним я отправился на Красную улицу, где меня со слезами радости встречала мать.
Отца я не застал в живых: он умер в 1929 году от жестокого бронхита. Старший мой брат Руут, участник восстания рабочих 1 декабря 1924 года, попал в руки белогвардейцев и был расстрелян. После него остались вдова
Итак, после почти 15 лет заключения снова на свободе! На ближайшие дни была намечена встреча вышедших из тюрьмы коммунистов с активистами рабочего движения. Еще в тюрьме, за несколько дней до освобождения, политзаключенные Центральной тюрьмы обсудили свои задачи на воле. Все были настроены по-боевому, полны решимости продолжать борьбу. Договорились, что в Таллине будет партийный центр, в который были тут же избраны Иоханнес Лауристин, Хендрик Аллик и Пээтер Петрее (Педраэ) [28] , условились также, кто будет вести партийную работу в других городах и уездах.
28
Летом 1938 года в партийный центр были кооптированы Герман Арбон и Пауль Кэардо, и он стал именоваться Нелегальным бюро. Весной 1940 года в него был кооптирован Оскар Сепре. В течение 1938–1940 годов бюро выполняло функции Центрального Комитета КПЭ.
Встреча вышедших из тюрьмы коммунистов с таллинской организацией КПЭ во главе с Д. Кузьминым состоялась на следующий день после нашего освобождения. В рабочем гимнастическом зале, за чашкой чая, мы вспоминали былое, обменивались мыслями о предстоящей борьбе. Тут же завязывались у нас новые знакомства. На этой встрече был согласован со всеми коммунистами состав партийного центра, избранного в Центральной тюрьме.
Трудно передать состояние человека, не видевшего 15 лет свободы.
После тюрьмы с ее саженными каменными стенами я все время рвался на улицу. Мне было интересно посмотреть, какие изменения произошли в Таллине за эти годы. Но город мало изменился. Все так же угнетающе выглядела Ласнамяэ, усеянная скрывавшими нищету и горе халупами. А промышленный центр Коппель жил словно в летаргическом полусне. На зеленых покосах Лиллекюла спокойно жевали жвачку коровы.
Все было как в 1922 году. Только с далекого горизонта политической жизни доносились приближавшиеся раскаты грома.
Побывал я и на хуторе Соо. В отличие от Таллина все здесь сильно изменилось. Бывший бобыльский участок превратился в настоящее поместье. Знакомый читателю по первым главам книги Кости значительно расширил свои владения, скупив землю бедняков, а также участки, принадлежавшие городу. Выросли новые строения — свидетельство того, что хозяйство пошло в гору. Кости хвастался, что все это его заслуга, плоды их с женой труда. О труде батраков и батрачек он не упоминал. Из Кости вырос типичный кулак. Один его сын окончил университет и теперь был врачом. Другой стал агрономом, но больше промышлял в торговых учреждениях Объединения аграриев (партия крупной буржуазии и кулаков) и, будучи активным кайтселийтчиком, завязывал связи с деятелями этой реакционной военизированной организации. Кости не скрывал своего настроения, он во всем поддерживал фашистский режим Пятса.
Баронское имение Соо, где когда-то мой отец арендовал мельницу, было давно разделено. Земли барона перешли в руки кулацких сыниов и дочерей, но и самому бывшему владельцу имения достался изрядный куш — сердцевина усадьбы, которая вместе с участком в два-три раза превышала размеры обычного крестьянского хутора. Из окраинных земель баронского имения небольшие участки получили и бывшие работники, но вскоре тяжелые обстоятельства заставили их отказаться от земли, поскольку выяснилось, что за нее нужно платить. Этим воспользовались кулаки, вроде Кости, и сам бывший помещик, быстро скупивший большую часть земли. Бывший хозяин имения отказался от гонки спирта, и люди, работавшие на винокуренном заводе, покинули Соо. От прежнего имения — с заводом, большими постройками — мало что осталось. Появились отдельные домики и хозяйства.
Кроме Кости, других знакомых я в Соо не встретил. На мельнице, где прошла часть моего детства, за эти годы сменилось несколько арендаторов — арендная плата была взвинчена до предела, и арендаторы прогорали один за другим. Я расспросил кое о ком из работников имения, особенно о тех, кто был активистом в борьбе за Советскую власть. Но никто ничего мне не мог рассказать. Известно было только, что Пулловер обитает где-то близ Таллина, откуда вместе с детьми ездит в город на работу.
Мать рассказала мне, что, когда я находился в тюрьме, а белые расстреляли моего брата, жить родителям было очень тяжко. Отец от горя превратился в полного инвалида, часто болела и мать. Вот тогда в один прекрасный день у них появился Пулловер со своим подростком-сыном 16–17 лет.
— Вот вам мой Юлиус, — сказал он. — Пусть живет у вас на правах родного, ходит в среднюю школу, а в свободное время будет во всем помогать вам по хозяйству, как ваши собственные сыновья.
Мои старики были глубоко тронуты такой заботой и обещали относиться к Юлиусу как к родному сыну. Юлиус оказался славным малым, он охотно помогал старикам по хозяйству, да и в школе учился хорошо. [29]
29
После восстановления в Эстонии Советской власти он поступил на фабрику. Здесь после национализации предприятия он по предложению рабочих был выдвинут уполномоченным Комитета по национализации — комиссаром предприятия, а затем стал директором этой фабрики. B годы Великой Отечественной войны Юлиуо сражался в рядах Красной Армии, а демобилизовавшись, снова вернулся на родное предприятие.
Кузнец, просвещазший меня в вопросах политики, пропал без вести. Из старых мызных работников в Соо жил лишь Кару, влача жалкое существование.
Буржуазное государство не разрешило ни одну крупную проблему, волновавшую тружеников деревни. Их жизнь стала еще тяжелее и безысходнее. И деревню поразила безработица. Бывшие мызные батраки маялись в поисках места, хотя бы на летний сезон. Кулаки платили плохо, а жизнь стала дороже. Надежды, возлагавшиеся на «демократическую» республику, не оправдались. Бедный люд в городе и деревне был разочарован и ожесточен против правительства и богатеев, жадно прислушивался к рассказам о Советском Союзе, которые передавались из уст в уста. И в сердцах бедняков загоралась надежда…
Опять на казенных харчах
Хотя по закону об амнистии политические права нам возвращены не были, но от военной повинности нас все же не освободили. Таким образом, в ближайшее время меня могли призвать в армию. 20 июня 1938 года мне исполнялось 35 лет, а с этого возраста в армию больше не призывали. Значит, весь вопрос в том, пришлют мне до этого времени повестку или не пришлют.