Мечты сбываются
Шрифт:
Хвастать успехами Телли не приходится, но Баджи не хочется злословить.
— Надо бы тебе самой повидаться с ней, потолковать, — говорит она уклончиво.
— Я мельком видела ее на вокзале, но она быстро куда-то скрылась. Она по-прежнему с Чингизом?
— Да…
Обе умолкают, хотя у каждой есть кое-что сказать на этот счет.
— А Гамид как? — прерывает молчание Халима.
Баджи оживляется:
— О, он у нас молодец! Работает режиссером, самостоятельно поставил уже не одну пьесу, переводит на азербайджанский пьесы русской и иностранной
Приятно хорошо говорить о людях. И так же приятно слушать о людях хорошее. Особенно, если при этом то и дело откусываешь от туго скрученного жгута сладкой сушеной чарджуйской дыни.
— Дружишь с Гамидом? — спрашивает Халима.
— Дружу. Он помогает мне в работе… По-товарищески.
Снова молчание: не так-то просто после трех лет разлуки обо всем рассказать даже близкой подруге.
— А здоровье его как?
— Здоровье-то, увы, неладно.
— Лечится?
— Лечится, да толку что-то мало.
— Жаль…
Обо всех друзьях и знакомых расспросила Халима. Пришел черед самой отвечать на расспросы Баджи.
О, и у нее за эти три года событий не мало! Из писем Баджи, конечно, знает, что она, Халима, работает в Ташкентском театре, что вышла замуж за агронома, что у них есть уже ребенок, мальчик. Но разве живую беседу сравнишь с написанным на бумаге?
— Довольна ты своим мужем? — спрашивает Баджи.
Да, Халима довольна. Муж у нее хороший, добрый человек, член партии, специалист по хлопку. Не чета первому!
— Красивый? — любопытствует Баджи.
— Красота нужна на свадьбе, а любовь — всюду и везде! Так у нас в Узбекистане говорят.
— Значит, любит тебя?
— Любит, уважает, крепко бережет. Даже чересчур!
— Как это — чересчур?
Халима вздыхает:
— Очень ревнивый!
— А-а… А ты, Халима?
— Я уверена в его любви.
— Да не о его любви я спрашиваю, а о твоей ревности! Ты-то его ревнуешь?
— Какая женщина не ревнует, если любит? Конечно, и я своего немножко ревную.
— Немножко! — Баджи с горечью усмехается. — Ты, Халима, — счастливица! И такой же счастливец мой Саша: вычитал где-то, что ревность — пережиток собственнического строя, и успокоился. Пережиток! Писать так в книгах и говорить так — легко. А вот как бороться с этим шайтановым пережитком — об этом почему-то никто не пишет, не разъясняет.
— Что ж, по-твоему, инструкции на этот счет составлять или техникум по борьбе с пережитками организовывать?
— А почему бы нет? — не то в шутку, не то всерьез спрашивает Баджи в ответ.
— Да потому что ревность — личное дело человека.
— А по-моему — государственное!
— Глупостей не говори!
— Это не глупости! Я на днях из-за этого шайтанова пережитка две ночи не спала, встала с опухшей головой и пропустила репетицию. А если б наше государство в такие дела вмешивалось, такого бы не получилось.
— Ты что это — всерьез?
В глазах Баджи вспыхивает озорной огонек:
— Конечно, не шучу!
—
И так как Халима не хочет затевать долгий спор в первый день встречи, она достает из сумочки фотографию и протягивает Баджи. Большеглазый смуглый малыш стоит, расставив ножки, крепко прижав к груди огромный мяч.
— Смотри! — говорит она гордо.
— Славный у тебя сынишка, замечательный! — с одобрением восклицает Баджи, но, сравнивая его со своей дочкой, в душе находит ту красивей.
— В старину на такие слова отвечали: следует их обручить! — шутит Халима.
— Кто знает, быть может, и впрямь свяжет их когда-нибудь судьба? А пока ты, мамаша, не очень-то зазнавайся, что у тебя сын, а у меня дочка, — та пора прошла!
— Признаться, хлопот у меня с моим мальцом хватает — ни на минуту нельзя оставить одного, что-нибудь да натворит… — озабоченно говорит Халима. — Знаешь, Баджи, я поначалу очень тревожилась: не помешает ли мне, актрисе, ребенок? Сама знаешь — кормление, пеленки, вечные страхи за его здоровье, заботы. Нет, не помешал! Напротив: многое в жизни я почувствовала глубже, увидела по-новому.
Баджи улыбается: с некоторых пор она того же мнения!
Халима охотно рассказывает о своем доме — о муже, о сынишке, о свекрови. Обычные житейские дела! Но, странно, в устах Халимы все они каким-то образом неизменно переплетаются с делами театра.
Из писем Халимы Баджи не мало знает об узбекском театре. Она знает, что театр этот еще очень молод, что основу его составляют бывшие участники клубной самодеятельности, вернувшиеся в Узбекистан из Москвы и из Баку после трехлетней учебы, — такие, как Халима.
Знает Баджи и о многих трудностях, какие пришлось претерпеть актерам на первых порах, особенно узбечкам, испытавшим на себе враждебную силу шариата и адата: первые две актрисы были убиты родственниками по наущению мулл и баев, объявивших, что убийство женщины, публично снявшей паранджу и тем более открыто выступающей на сцене, оправдывается шариатом.
— Трудное было время — страшно вспомнить! — Лицо Халимы становится сосредоточенным, суровым. — В тот год, когда я вернулась из Баку, реакционеры убили около двухсот узбечек-активисток.
— Негодяи! — гневно восклицает Баджи.
— К счастью, это перевернутая страница. Сила и правда оказались на нашей стороне, и теперь у нас в Узбекистане — не поверишь! — есть уже четырнадцать актрис узбечек!
— Честь и слава вам!
— Начал наш театр с «Принцессы Турандот», и спектакль получился веселый, забавный. Но, понимаешь ли… В Москве, где много театров и разнообразный репертуар, у Вахтангова эта «Принцесса» пользовалась справедливым успехом. А у нас, в Узбекистане, в единственном национальном театре народ хотел видеть иное: его волновала судьба родного кишлака, вода и хлопок, паранджа и чачван, кулаки и баи.