Медальон
Шрифт:
– Ты последи за огнём, подбрасывай сухие ветки. Я пойду, поищу что-нибудь съедобное пока совсем не стемнело.
Киваю.
На самом деле мне, и в правду, необходимо остаться одной.
В горах я чувствую себя поспокойнее, несмотря на ощутимый физический дискомфорт здесь больше открытого пространства – все как на ладони. Невероятные красоты раскрываются перед взором. Каменистые выступы, жадно окутанные дикой травой, неизвестные растения, устало свесившие голову. А совсем наверху шапки перламутровых ледников окрасились
Но несмотря на всю красоту, что пленила бы даже полуслепого, мысли все равно тянутся куда-то далеко вдаль, за верхушки пушистых деревьев.
Мой дом.
Как быстро меняются приоритеты в жизни?
Буквально недавно я ненавидела крошечное помещение, в котором мы ютились с бабушкой, сейчас же я тоскливо называю это домом. Так хочется быстрее оказаться где-то, где можно на худой конец смыть с себя всю грязь и закрыть дверь на все засовы.
Нас отделяет небольшой перевал от резервации Мэкхьи. Мы могли бы легко добраться к утру, если бы не мои стертые в кровь ступни.
Ближе к ночи Мэкхья возвращается с приличным уловом.
Раздраженно расстилает плед и предлагает присесть на него. В горах куда прохладнее чем в лесу, пока я его ждала вся задубела.
И почему раньше не догадалась достать покрывало?
Сам он, игнорируя погодные условия, усаживается прямо на сырую землю и передает не добрые пригоршни красных ягод.
Я скручиваюсь, поджимая ноги под себя, и жадно поглощаю шиповник и бруснику.
На огне жарятся грибы и жёлуди.
И если грибы на вид вполне съедобные, то вот жёлуди! Я с опаской наблюдаю, как индеец хрустит ими, точно кабан.
– Попробуй, сейчас самое время для них, – протягивает дымящийся жёлудь, который больше похож на зажаренного пузатого таракана, – Ну же, не бойся, как орехи на вкус.
Брезгливо морщусь.
– Нет, – отказываюсь от греха подальше.
В памяти сразу всплывает случай, как в клинику приползла девушка с признаками тяжелой интоксикации, накануне съевшая банку самодельно-консервированных желудей.
Я в очередной раз оглядываюсь вокруг, никакого намёка на цивилизацию.
– Но ягоды отменные. Раз я все ещё жива, значит ты умеешь их выбирать, – пытаюсь задобрить его и отвлечь от грустных мыслей себя.
Мэкхья молча выдувает клубы дыма, при этом никак не реагируя на мое замечание. На лице полное блаженство. Впервые вижу, чтобы он закурил.
– Что ты имел ввиду говоря, что индейцы индейцам рознь?
– То и имел ввиду.
Минуты две тщетно жду продолжение. Но нет. Молчит.
С этим человеком явно не построить диалог, что ещё взять с необразованного индейца, мысли даже свои выразить не может.
– Ты шлепаешь губами.... – решает оповестить он меня.
Понимаю, что выгляжу глупо, но стараюсь смотреть в его сторону как можно более пренебрежительней.
Улыбается.
Со скорбью признаю,
– Меня ругаешь? – допытывается он.
– Да, как раз откручиваю тебе голову.
Мэкхья громко смеётся, почти так же, как тогда, на берегу. Я тоже больше не могу сдерживать улыбку. Глупое сердце тает моментально.
Мне нравится вот так у костра сидеть, разговаривать, шутить. Я представляю, что не убегаю, не скрываюсь. Представляю, что ноги не болят и, что вовсе не сыро вокруг.
– Человек должен сам сделать свои стрелы, – серьезно говорит он.
– Зачем? Почему? Что ты имеешь ввиду?
– Ты не сможешь всю жизнь прятаться и убегать. Однажды этому наступит конец. Будь охотником, Амо. Перестань быть жертвой. В твоих руках лук, так научись же стрелять из него, либо брось и освободи руки для подходящего орудия. Но что бы не было, всегда борись.
– Ты говоришь загадками.
– Я говорю вполне понятно, тебе полезно будет научиться слушать сердцем. Иначе нет смысла во всем этом.
Снова закуривает.
– В чем нет смысла? Я не понимаю тебя. Ты же элементарно не рассказываешь, как нашёл меня и для чего помогаешь мне? Почему после встречи с тобой происходят необъяснимые вещи?
– Необъяснимые вещи? – переспрашивает, как обычно игнорируя неинтересные ему вопросы.
– М..м..медальон например. Что вчера было? Для чего мы опускали его в воду?
– Ты серьезно ничего не знаешь? Сначала я думал, ты притворяешься! Я бы тоже с опаской относился к первому встречному. Но сейчас для меня необъяснимо, – он делает упор на последнее слово, – как раз то, что ты не понимаешь элементарные вещи, которые даже индейский ребёнок знает с колыбели.
Я отшатываюсь, как от пощёчины, еле хватая воздух ртом. Больше не собираюсь продолжать этот унизительный разговор.
Встаю и ухожу. Он меня не останавливает. Даже не шелохнулся.
Горло терновым венком сдавливает гнев. Мерзкий индеец ничего не знает обо мне. Он не имеет право меня осуждать. Я была рыбкой в тесном аквариуме всю жизнь. Крупицы информации, что как корм скупо подбрасывала мне бабушка – все, что я знаю о прошлом.
Стоя на обрыве, я безуспешно пытаюсь подавить бушующее негодование. Но обида в итоге берет верх над разумом.
«Не позволю какому-то неотесанному индейцу меня отчитывать».
Я круто разворачиваюсь и размашистыми шагами иду к потрескивающему костру, на ходу приказывая бешено бьющемуся сердцу успокоиться. Бранные слова так и вертятся на кончике языка. По привычке, набираю полные легкие воздуха, хочу выпалить ему все в лицо, чтоб он захлебнулся в той же боли и отчаянии, что принесли мне его слова.
Однако, добравшись до "поля битвы" моему разочарованию нет предела.
Мэкхья исчез.