Медленный яд
Шрифт:
В кабинете стоит такая тишина, что у меня начинает звенеть в ушах. Поддубный сидит, закинув ногу на ногу. Сегодня он должен чувствовать себя победителем, но на его лице нет ни капли радости, только горькое разочарование.
Сержиков кусает губы, приблизив лицо к экрану монитора — наверное, читает то самое письмо. Тем же занят и Матвеев, только с экрана своего телефона. Я вижу, как бьется жилка на его лбу, вздуваясь от напряжения.
Большие бабки — большие нервы.
Федоров чернеет, не двигаясь с места. Это выглядит так страшно, что я не могу смотреть
— В связи с этим предлагаю сменить повестку дня на составление договора дарения в пользу оставшихся учредителей общества от имени Алексея Николаевича.
— Я ничего не буду подписывать, — шипит он, дергая себя за галстук, точно тот начинает душить его.
— Тогда эти документы отправятся дальше, в правоохранительные органы. Скворцов пообещал, что если мы доведем дело до суда, то он окажет любую помощь, чтобы виновный понес наказание. Я тебе просто выбора не оставлю, Алексей, потому что ты сука и гнида, — на последних фразах у Поддубного совсем другой тон. Он поднимается, пинком отправляя кресло к столу и подходит ближе к человеку, выбравшего его в качестве своего врага: — я бы тебя урыл, но есть способ лучше. Я оставлю тебя ни с чем. С голой, блядь, жопой.
— Щенок! — Федоров порывается вскочить, но его обрубает Матвеев, разом превращаясь в того, кто он есть на самом деле: мужчину, сколотившего целое состояние в Москве, не взирая на трудности, врагов и прочие проблемы.
— Алексей, ты допрыгался. Я тебя просто так отсюда не отпущу, — а потом добавляет, обращаясь уже к Поддубному, — молодец, Илья. Сделал, как обещал.
И только после этого я, наконец, выдыхаю, опадая в кресле.
Глава 42. Илья
Я выхожу из офиса часов в девять вечера.
Задираю голову, чувствуя, как болят мышцы шеи, пробывшие сведенными от напряжения большую часть дня. Морозное небо над головой чистое и все усыпано звездами.
— Молодец, — рядом останавливается Никита Матвеев, затягиваясь сигаретой.
Запах кажется таким притягательным, что меня порывает попросить у него еще одну для себя, но я сдерживаюсь. — Не ожидал.
Я и сам не ожидал, но об этом Матвееву знать не полагается. Просто киваю.
— Когда твоего субподрядчика выпустят?
— На этой неделе точно.
Матвеев снова выдыхает дым в мою сторону:
— Значит, теперь у нас ты исполнительный директор?
Пожимаю плечами:
— Выходит, что так.
— Жду на этой неделе у себя, — говорит он и, пожимая руку, спускается в автомобиль, где его уже ждет прилетевший с ним водитель.
Провожаю взглядом машину и отправляюсь к своей, мечтая как можно быстрее оказаться дома.
Сегодняшний день нужно переварить, переосмыслить. Я прогоняю заново все, что произошло за последнюю неделю, и понимаю, что поражение Федорова это, по большему счету, стечение обстоятельств и его неосмотрительность.
Вряд ли он ожидал что кто-то из нас будет всерьез оказывать ему сопротивление:
Наша встреча прошла лучше, чем я ожидал, хотя до последнего сомневался, какое решение в итоге примет московский учредитель. Жизнь научила меня, что не стоит полагаться на обещания.
Но тут надо отдать должное Скворцову: если бы не его желание вмешаться в нашу игру, то у меня на руках не оказалось ни единого факта против Федорова. Хозяину «СМУ» наше слияние с «УютСтроем» было совсем не на руку, как и пятно на репутации, связанной с диверсией на «Палладиуме», выданное за простое обрушение.
Впрочем, и того, что я наскреб, оказалось недостаточно для того, чтобы обратиться в суд. Но Матвеев сегодня встал на мою сторону, а его имя и связи заставили Федорова сдаться, пусть и далеко не сразу.
В итоге все вышло даже лучше, чем я планировал. Уже подписанное нотариусом заявление лежит в налоговой, и обратного хода ему нет. Федоров лишился всех своих прав. Вряд ли он будет тягаться с такими людьми, как Матвеев и Скворцов, а я просто послужил катализатором, вызвав нужную нам реакцию.
По хрусткому снегу до машины, всего с десяток шагов. Холод обжигает непокрытую голову, жжет щеки.
Салон уже успел прогреться, и ощущая его тепло, я выдыхаю.
Блядь, неужели все? Напряжение, незримое давившеее на меня последние месяцы, в прошлом.
Звонит телефон, смотрю на неизвестный номер и отвечаю:
— Алле, — а в ответ слышу голос Олега, который от перевозбуждения глотает последние буквы в словах:
— Дуб, че происходит-то? Че случилось? Телефон вернули, обращаться начали вежливо. Ты кого там подмазал?
— Джоконда ты, Олег, — улыбаюсь в трубку, — выпустят тебя скоро.
— Нажрусь, как скотина, — хмыкает мой друг и добавляет, — и натрахаюсь.
И мы ржем, как два идиота.
Влади снова сидит в коридоре.
Я захожу домой, и она срывается, бросается мне на шею. Обнимаю ее, шумно втягивая воздух. Чувствую, как быстро-быстро стучит ее сердце, ударяясь в меня где-то на уровне живота.
Днем я видел, как тяжело Сашке дается этот спектакль, и теперь пытаюсь понять, как она вообще жила раньше? Вся обнаженная в своих эмоциях, нервная, переживающая за меня куда больше, чем за саму себя. Это читается в ее чуть подрагивающих ресницах, в искусанных пальцах, в нервном румянце, растекающемся по щеке.
От маски стервы, которой я ее наделил, не остается ничего: за выдуманным мной образом скрывается другой человек. Ранимый и одинокий даже в окружении друзей и родственников.
И единственное, чего я хочу, чтобы Сашка стала спокойнее. Чтобы стерлось вечная печать беспокойства, давно прописавшаяся на ее лице.
Я знаю, как тяжело ей далась смерть Кирилла. Знаю, через что пришлось пройти Сашке, когда она пыталась откачать своего мужа,а позже узнала о его изменах.
Я понимаю ее.