Медная бабушка
Шрифт:
Никита уходит.
(Разворачивает конверт, читает.) Непостижимо! (Хватает листок, пишет.) Непостижимо! Где ж ты?
Никита возвращается.
Как нужен, так тебя нет. (Дает ему записку.) Снеси немедля князю Петру Андреичу Вяземскому. Пусть сей же час едет к Жуковскому. Я буду там. Сей же час! Ты понял?
Никита.
Пушкин. Дьявол! Тебе-то не все равно?
Никита. Мне-то что? Хозяин бранится. Двери велит запирать.
Пушкин. К черту, к черту, вместе с хозяином! Оставьте меня, наконец, в покое!
10 мая, 1834 года.
У Жуковского в Шепелевском дворце.
Жуковский и Вяземский.
Вяземский. Я получил записку от Пушкина. Просит срочно пожаловать к тебе, боится, что дело чрезвычайное. Гадал я весь путь, вроде бы нынче не суббота и твой Олимп от нашей шатьи избавлен… Где ж он сам?
Жуковский. Не знаю, я писал ему, чтобы тотчас был у меня.
Вяземский. Это на него похоже, всех переполошить, а самого нет.
Жуковский. Ты не понял. Я ему писал. Дело и впрямь чрезвычайно серьезно. Пушкина письмо попало к царю.
Вяземский. На какой же предмет он ему писал?
Жуковский. Экой ты непонятливый. Не писал он ему вовсе. Письмо-то жене.
Вяземский. Как же письмо, посланное Наталье Николаевне, попало к его величеству?
Жуковский. Да уж попало. Не о том речь, как попало, а о том, чтоб Пушкину не попало. Государь прочел и в сильном расстройстве.
Вяземский. Ему бы не читать чужих писем – глядишь, и здоровье сберег.
Жуковский. Экой, братец, у тебя язык. Можешь ты взять в толк, что Пушкина прежде всего надобно успокоить. Бедный – он должен быть потрясен.
Вяземский. Да уж могу себе представить. Хотя причин для беспокойства не вижу. Друг наш при всем его уме иной раз истинный младенец. На двух свадьбах в один час не пляшут.
Жуковский. Матушка, ты к нему несправедлив. Что дурного, коли человек хочет жить с правительством в ладу?
Вяземский. Ну так и живи, да не дергайся, да в письмах не озоруй, да не страдай, что ходишь в камер-юнкерах – здесь выбора нет. Коли ты ощущаешь себя первым поэтом, так уж попусту не тщеславься. Первому поэту любой чин не велик. Меж тем Александра Сергеевича камергерский ключ сильно бы успокоил, поверь мне. Тоже и власти наши умны. Зачем было колоть его самолюбие?
Жуковский. Да не может же титулярный быть камергером.
Вяземский. Так ускорьте его производство в чин. Казнить так казнить, а миловать так миловать…
Жуковский. Признаюсь, я твоей усмешки не понимаю. Ты и сам камергер.
Вяземский. Камергер, да не Пушкин.
Жуковский. Все суета, мой друг. И в конце концов, не все ли равно, что дает человеку покой и гармоническое состояние? Важно их обрести.
Быстро входит Пушкин.
Пушкин. Смилуйся, отче. Как на грех встретил кучу болванов. Одного за другим, и каждый лез с разговором. Знал, что их много, да чтоб столько и чтоб каждый на дороге попался – для этого нужно мое везение. (Вяземскому.) Ты уж здесь? Спасибо. (Жуковскому.) Так это верно?
Жуковский. Сядь, обсудим спокойно.
Пушкин. Спокойно? Покорнейше благодарю. Я покуда еще не мертвец, спокойным быть не способен. Коли вокруг подлецы, которые не брезгают подсматривать за супружеским ложем, коли почты обеих столиц отданы на откуп двум братьям-разбойникам, пускающим слюни от семейных тайн, коли эти почтенные евнухи сотрудничают столь успешно с полицией, а первое лицо в стране, первый ее дворянин, унижается до того, чтобы рыться в моей постели, тут и на твоем олимпийском чердаке спокойствие невозможно.
Жуковский. Александр, потише, прошу тебя. У них там, знаешь, свои обычаи, не будем их сейчас обсуждать. Ты хоть помнишь, что писал Наталье Николаевне двадцать второго апреля?
Пушкин. Худо помню. Много всего.
Жуковский. Да мне всего и не нужно. Я ни петербургский почтмейстер, ни, тем паче, московский. Что там было о царствующей фамилии?
Пушкин. Писал, что видал на своем веку трех царей. Первый велел снять с меня картуз, второй упек в опалу, третий – в камер-пажи. Писал, что четвертого, меж тем, не хочу, и этих за глаза довольно. Еще о Сашке своем повздыхал, не дай ему бог подражать папеньке – писать стихи, да вздорить с царями. Чувства истинно отцовские, как видишь.
Жуковский. Экое шальное перо…
Вяземский. Уж добро бы одного царя обделал, а то сразу трех,
Пушкин. Зачем мелочиться? Фу, пропасть, так тошно, с души воротит.
Жуковский. Когда ты снимешь эту бекешь? Вот и пуговица висит.
Пушкин. Пусть висит, коли ей нравится. Нет, не могу, не могу… невозможно.
Вяземский. Что невозможно? Что не-воз-мож-но? Что за чудо такое стряслось? Нет, все мы умные не умом, а шкурой. Пока не прижгут, и не шелохнемся. Может быть, в этом все наше счастье, согласен, но поражаться глупо. Скажу больше, ты должен был этого ждать. Да еще в двадцать первом годе мое письмо распечатали, а мне запретили вернуться на службу.
Пушкин. В двадцать первом… С тех пор много воды утекло. В стране тишь да гладь.
Вяземский. Ну и что из того? Просто жандармам меньше работы. Тогда в каждом поручике видели возмутителя, а теперь мы все – наперечет. Чему ж ты дивишься? Впредь будь хитрей.
Пушкин. Нет, этак и помешаться недолго. Если уж друзья понять не могут, так лучше сразу в желтый дом, на цепь. Да об чем я толкую? О свободе политической или семейственной? Уж я весь извертелся, на все балы езжу, улыбаюсь на всякое головомытье, взамен прошу лишь об одном: не лезь ко мне в спальню. Так и этого много. Ведь каторга не в пример лучше.