Медная пуговица

Овалов Лев Сергеевич

Все-таки худой мир был, по-видимому, лучше доброй ссоры…

– Рисую, – мрачно ответил я. – Мои картинки не вызовут больших вос­торгов у ценителей живописи, но во время занятий топографией я набрасывал иногда пейзажи.

– Это прекрасно, – сказала тогда Янковская. – Вы даже превзошли мои ожидания. Дело в том, что вы художник, господин Берзинь, вы рисовали пейзажи, которые вам удавалось иногда продавать, хотя вы не слишком нуждались в день­гах… – Плавным жестом она указала на стены: – Ведь это ваши рисунки, госпо­дин Берзинь!

Я еще раз раздраженно взглянул на акварели, украшавшие кабинет.

– Так

рисовать я умею! – вызывающе сказал я. – Пятна и полоски! На топографических картах так изображают кусты и ручьи.

– Вот вы и запомните, что вы художник, – сказала Янковская. – В Риге вас знают, и вы кое-кого знаете…

– Но ведь я не Берзинь, – запротестовал я. – Вам это отлично известно…

Она подошла ко мне, небрежно села на ручку моего кресла.

– Вы милый и глупый, вы находитесь в плену представлений, которые владели вами три месяца назад, – произнесла она, и в ее голосе прозвучала театральная грусть. – В потоке времени столетия подобны мгновениям, а за истекший месяц человечество пережило столько, сколько в иные времена не переживает в течение целого столетия. Месяц назад Рига была советской, а теперь она немецкая, Москва накануне падения, и солнце восходит с запада, а не с востока. Макаров умер и никогда не воскреснет, а если вы попытаетесь его воскресить, его придется похоронить вторично.

Она встала и прошлась по комнате.

– Не стоит хоронить себя дважды, – мягко произнесла она, пытаясь примирить меня с чем-то, что еще оставалось для меня тайной. – В жизни людей происходят иногда такие повороты, что было бы просто неразумно сопротивляться судьбе. – Она остановилась передо мной, как учительница перед школьником. – Запомните: вы Август Берзинь, художник, – сказала она. – Ваши родители умерли несколько лет назад. Вы учились в Париже, не женаты и ведете несколько легкомысленный образ жизни. Марта – ее фамилия Круминьш – ваша экономка, кухарка и горничная, она живет у вас третий год, и вы ею очень довольны. Как будто все… – Она подумала. – Да, – вспомнила она, вы не поклонник гитлеровцев, но считаете их меньшим злом по сравнению с коммунистами.

Она посмотрела в окно и как будто кому-то кивнула.

– Я пойду, – сказала она. – А вы осваивайтесь, осмотрите квартиру, проверьте, все ли у вас в порядке, и, если к вам будут заходить, не прячьтесь от своих зна­комых. Вечером я вас навещу…

Она ушла, оставив в комнате запах каких-то странных, нежных и раздражающих духов.

Я остался один… Однако я не был уверен в том, что за мной не наблюдают…

Надо было выбираться из этого города, но я ощущал себя в каких-то тенетах, которыми меня оплел неизвестно кто и неизвестно зачем.

Во всяком случае следовало соблюдать и осторожность, и предусмотрительность.

Пока что я решил осмотреть свою квартиру.

Кабинет, столовая, гостиная, спальня, ванная…

Для одного человека, пожалуй, больше чем надо!

Все комнаты были обставлены с большим вкусом.

В ванной я мельком посмотрел в зеркало и… не узнал самого себя: это был я и не я. Правильнее сказать, это был, разумеется, я, но в моей внешности произошла разительная перемена: всегда, сколько я себя помню, я был темным шатеном, на меня же из зеркала глядел рыжеватый блондин…

Да, рыжеватый блондин!

Я зашел в кухню…

Марта

стояла у плиты, поглощенная какими-то кулинарными таинствами.

Я молча смотрел на Марту, и она, в свою очередь, испытующе посматривала на меня.

– Извините меня, господин Берзинь, – внезапно спросила она. – Ведь вы, извините, не господин Берзинь?

Я не знал, что ей ответить.

– А почему бы мне не быть господином Берзинем? – неуверенно возразил я. – Это такая распространенная фамилия…

Я вернулся в кабинет и принялся знакомиться с его хозяином, то есть с самим собой, поскольку я теперь был Августом Берзинем, хотя в этом и сомневалась моя экономка.

Как я уже сказал, в живописи господин Берзинь всем художникам предпочитал, по-видимому, самого себя, а что касается книг, их было много и подобраны они были весьма тщательно. Господин Берзинь, судя по книгам, интересовался тремя предметами: искусством Древнего Рима, политической историей Прибалтики, особенно новейшей ее историей, и современной французской литературой. Впрочем, подбор французских авторов свидетельствовал, что господин Берзинь – большой эстет и, я бы даже сказал, сноб: в его библиотеке были отлично представлены Поль Валери, Анри де Ренье, Жюль Ромен, Марсель Пруст, Жан Жироду; из более ранних поэтов находились Малларме, Бодлер, Верлен и Рембо, а что касается старины, то из всех старых поэтов в библиотеке Берзиня нашлось место только для одного Вийона.

На столе Берзиня, или, правильнее сказать, на моем столе, лежал томик знаменитой эпопеи Марселя Пруста “В поисках утраченного времени”, тот самый роман этой эпопеи, который называется “Под сенью девушек в цвету”.

В этот момент я представить себе не мог, как символично было это название и для жизни господина Берзиня, и для моей последующей жизни в его доме!

Вся жизнь господина Августа Берзиня в Риге, и того, который существовал в этой квартире до моего появления, и того, который появился здесь в моем лице, протекала, так сказать, именно под сенью девушек в цвету.

Но в первый день моего присутствия в этой квартире никакие девушки в ней не появлялись.

Вечером, как и пообещала, пришла Янковская.

Я сидел в кабинете и перелистывал Пруста, неотступно раздумывая о том, как мне организовать свое бегство из Риги.

Янковская появилась неожиданно – я уже говорил, что у нее был ключ от этой квартиры.

– Сидите и мечтаете о побеге? – спросила она меня с иронией.

– Вы догадливы, – ответил я.

– Напрасные мечты! Что ушло, уже не вернется, – задушевно произнесла она, – Но вы не тревожьтесь, все будет хорошо. – Она взяла из моих рук книгу и отложила ее в сторону. – Я хочу кофе. Позвоните Марте и распорядитесь…

Она сама нажала звонок, скрытый в бронзовой гирлянде, украшающей настольную лампу.

Мы перешли в столовую, и, надо сказать, кофе, приготовленный Мартой, был превосходен.

– А вы не пробовали пить кофе с обыкновенной русской водкой? – спросила меня Янковская, сама достала из буфета бутылку и налила себе водки.

Но мне было не до водки.

С какой-то мучительной остротой ощущал я всю неестественность такого времяпрепровождения в эти грозные дни.

– У меня к вам много вопросов, – сказал я своей собеседнице. – И думаю, что пришло время на них ответить.