Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
И тут у самого локтя опять каркнул телефон. Нина вздрогнула и резко сорвала с рычага трубку.
– Ну?! – крикнула она.
– Это я, Нинуль, – сказал приятный тенор Кости Веревки-на. – А что, старый уже ушел?
– Ушел старый.
– Жаль... Я хотел, чтоб он забежал сегодня... Что-то рука у меня на место не встает.
– Обратись к костоправу. Костя хмыкнул – оценил юмор.
– Лучший костоправ – мой старый Матвей. – Его мягчайший тенор окрасился лирическими тонами. – Только он вправит руку на портрете Жоглина, солиста-виолончелиста
– Красиво интонируешь...
– А?
– Голос, говорю, у тебя богат модуляциями. Это по поводу солиста. – Она чувствовала, как сгущается внутри презрение к бездарному хваткому Косте. – А насчет частей тела, то есть вправления рук, ног, а также мозгов, – слушай внимательно: мне не нравится, что в наше прекрасное время демократизации общества происходит эксплуатация человека человеком.
– Нинуль, это что-то из политэкономии... Раздражение сгустилось до ненависти грозового разряда.
– Ну, короче, – сказала она отрывисто, понимая, что не стоило бы, не стоило бы влезать в дела мужа, но не в силах уже остановиться. – Отныне со своими солистами, дантистами и бывшими чекистами сражайся сам. За диванчик Матвей отработал сполна, поэтому не благодарим. – И поскольку Веревкин потрясенно молчал, не в силах подать ни звука своим обаятельным тенором, она добавила мягче, почти сострадательно: – Научись рисовать, Костя. Это может тебе пригодиться в жизни.
Опустив трубку, Нина несколько минут сидела, хмуро затягиваясь сигаретой и размышляя, чем может обернуться для Матвея неожиданный конец веревкинского ига... Потом подняла глаза на автопортрет мужа, где он изобразил себя в кахетинке, одолженной у Гиви Гохария, и сказала твердо:
– А теперь мы купим тебе шляпу...
Вход в мастерские скульпторов со двора. Ступени к высокому крыльцу; на дверях мелом написано «Мастерские № 5, 6». Ступени щербатые, грязные, мшистые, перила рассохлись, краска на двери облезла давным-давно. Центр Москвы при всем при этом...
Все-таки они как-то упоенно предаются свинству, эти художники и скульпторы. Ну, мастерская, конечно, рабочий беспорядок, не лаковые паркеты, разумеется, но входную дверь отчего не покрасить раз в двадцать лет? Ну да, оне художники, а не маляра...
Нина поднялась на крыльцо, толкнула наружную дверь, вошла в сырой затхлый тамбур и позвонила в дверь, такую же облезлую и сиротскую, словно и ее поливали дожди и обметали снега... Ладно, уйми свою бушующую наследственность и желание немедленно покрасить и подправить их убогий быт. Им хорошо так. Они привыкли.
Дверь открыл Петя, с сигаретой, закушенной в углу рта, и потому со странным, оскаленным лицом. Нина взглянула на него и от неожиданности даже отпрянула: как в дурном сне, над бровью у Петра Авдеевича она увидела нестертый плевок. Воображение ее взметнулось, как возбужденный язык огня, тут она враз трагедию сочинила – вопль, грохот падающего мольберта, скульптурный молоток, труп старухи на полу... Доигралась старуха!..
– Нина! – Петя сменил яростное выражение лица на приветливое. – Рад видеть вас. Проходите в мастерскую, там Анна Борисовна с Сашей чаи распивают. Присоединяйтесь... Анна Борисовна! – крикнул он по коридору. – Нина к вам!
И все это с нестертым плевком над бровью.
– Простите уж, не помогаю вам раздеться, – он воздел руки в мыльной пене, – у меня сегодня постирушка...
Объяснилось. Чистоплотный молодой человек, питающий слабость к свежим сорочкам, стирает сам, копошится помаленьку над тазом, бедняга, – руки в мыле, сгусток пены в лицо отлетел...
Нина перевела дух и разделась. Похоже, сегодня здесь покой и благолепие.
Из мастерской доносились препирающиеся голоса.
– Я тебе говорю – это пара пустяков!
– Анна Борисовна, жить хочется. Мне только двадцать четыре.
– Александр, ты ужасающий болван! Это гипс, гипс, а не мрамор!
– Ладно, пусть Петя поможет.
– Петя стирает, значит, он разъярен, как дикая прачка. И не втравляй его в бытовые мелочи.
– Ничего себе мелочи – бюст Добролюбова с антресолей снимать!
– Что ты торгуешься, как носильщик на вокзале!
Нина огляделась, куда бы повесить пальто, и, не найдя вешалки, перекинула его через руку гипсовой Норы, а свою синюю широкополую шляпу закинула той на голову, отчего пресная полуулыбка Норы вмиг стала пошловато-игривой.
Из ванной, на ходу вытирая о фартук руки, выскочил Петя.
– Нина! Чуть не забыл, – он понизил голос, – Анна Борисовна сказала, что вы любезно согласились одолжить нам денег...
«Нам», – отметила Нина, глядя на его суетящиеся мокрые руки...
– Вы нас не просто выручили, вы нас спасли!
– Пустяки, Петр Авдеевич.
– Что это вы меня отчеством пугаете? Петя, просто Петя. Как-то он странно оживлен. Суетится...
– Так вот, целесообразно дать их мне, – Петя усмехнулся. – Анна Борисовна в пылу разговора обязательно запропастит деньги где-нибудь в самом неподходящем месте. А вечером сегодня платить.
Нина молча достала из сумки пять легких, словно отутюженных десяток и протянула Пете. Он взял влажными руками и, неожиданно склонившись, припал губами к ее руке.
– Спасительница, – проговорил он тоном проигравшегося офицера, которому удалось вымолить денег у богатой тетушки.
Странно, подумала Нина, он так заботится о ботинках старухи? Нет, очень подозрительный тип.
Она заглянула в мастерскую и невольно охнула. На последней ступени стремянки стоял Саша – грузный, с остервенелым багровым лицом – и, постанывая от усилий, двигал на себя гипсовый бюст Добролюбова.
– Что вы делаете?! – крикнула Нина, подавшись к нему. – Вы убьетесь!