Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
Нина поднялась и направилась к дверям. На сегодня она была сыта по горло творческой жизнью обитателей мастерской.
– Постойте, Нина, куда же вы! – всполошилась старуха. – Петя, ты, кажется, уходить собирался, так проваливай! У нас тут важный разговор.
– К сожалению, я тороплюсь, Анна Борисовна, – от дверей сухо ответила Нина. – А что касается вашего дела, тут надо попробовать подключить Союз художников. Пусть соорудят внушительную бумагу – ходатайство, с перечислением всех ваших заслуг перед отечественным искусством, с просьбой помочь
И прежде чем выйти, добавила:
– Деньги я отдала Петру Авдеевичу.
Два достойных друг друга комедианта, думала она раздраженно. Страсти-мордасти. Оба жить не могут без ежедневных воплей и убийств. Привыкли. Климат такой, среда обитания... Однако как верно подобрала судьба этих людей, как точно притерла друг к другу, пригнала, словно хороший столяр. Парочка на загляденье, даром что родились в разных столетьях...
Снимая пальто с руки гипсовой Норы, она услышала, как после тяжелой паузы в мастерской заговорил Петя:
– Славненько... Вы, кажется, опять занялись устройством моей жизни? Причем собрали всенародное вече. Вы зря суетитесь. Мне не нужна вожделенная московская прописка. Я возвращаюсь домой.
– Когда?! – заполошно вскрикнула старуха.
– На днях, – жестко и тихо ответил он.
И сразу выскочил с разгоряченным лицом, выхватил у Нины ее пальто и подчеркнуто услужливо, с дурацким каким-то пришаркиванием ногою, развернул.
– Дальновидный человек, – проговорил он полушепотом, надевая пальто на плечи женщины, – ведь вы не случайно уведомили Анну Борисовну, что отдали деньги мне?
Нина обернулась, удивленно взглянула в его лицо с подергивающимся веком.
– Не случайно, – повторил он. – Так вот, она забудет о них все равно. А я их промотаю. Пропью с большим моим удовольствием. Плакали ваши денежки!
Нина молча продолжала смотреть на его дергающееся веко. Ты хочешь закатить мне сцену, голубчик. Не на ту напал.
Так же молча она достала из карманов перчатки, натянула их, тесные, тщательно, не торопясь.
– Петр Авдеевич, – наконец сказала она доброжелательно. – Пристрастие к выяснению отношений – один из тяжелых пороков российской интеллигенции.
Отвернулась и отворила дверь в сырые колеблющиеся сумерки. Мгновение ее худощавый черный силуэт стоял в проеме двери, затем, по-женски осторожно нащупывая высокими каблучками ступень за ступенью, Нина спустилась и пошла по двору не оглядываясь.
Не обернется? Нет, отстукивает каблучками пространство – дальше, дальше... Многоточие.
Интересно – была ли у этой женщины в жизни страсть? Та самая, что любое прекрасное воспитание разносит в клочья? Не похоже. Он попробовал представить ее в постели, но ничего не получалось: Нина лежала в широкополой своей шляпе, торчали из-под одеяла каблуки сапог...
Так прекрасно воспитана, что и брезгливой гримаски не оставила. Все подобрала – презрительные губы, вежливые брови – и унесла с собой. Пустота... На углу дома в железном обруче
Он следил за Ниной, пока она не завернула к остановке троллейбуса, потом запер входную дверь и зашел в мастерскую.
Старуха сидела нахохлившись, свесив с колен огромные кисти рук. Услышав, как вошел Петя, угрюмо сказала:
– Я подозревала, что эта баба стерва, но не думала, что она так гордо носит свою стервозность. Как орден святого Владимира.
– А что, она не пришла в восторг от вашего хамства? – безразличным тоном спросил Петя и, не дав старухе ответить, сказал: – И сколько раз я просил отдавать мне в стирку все ваши шмотки. Посмотрите на свое платье, ведь к вам люди приходят! Сейчас поглажу чистый халат, попробуйте не переодеться!
– Ты маньяк, мальчик. Ты жалкая прачка, – ответила она презрительно. – Это платье можно носить еще два года без ущерба для окружающих.
Он отмахнулся и поплелся в ванную снимать с крендельной батареи необъятный старухин халат. Потом, перекинув его через гладильную доску, долго, уныло катал допотопный утюг по зеленым полам, тяжело свисающим с доски, как занавес передвижного полкового театра...
...Нина раскинула на тахте ночную сорочку, разделась.
– Постой минутку, – сказал за спиною Матвей, и слышно стало, как по бумаге заскользил карандаш – широкими конькобежными линиями. – Руку подними.
– Вот так?
– Нет, кулак. Вроде замахнулась... М... Угу... Стой... Прошли минута, две, пять... Кожу на плечах и груди усеяли пупырышки.
– Мне холодно.
Молчание и карандашный шорох.
– Матвей! Я замерзла!
– М-м? Да, милый, сейчас... Все.
Она накинула сорочку и дрожа нырнула под одеяло – согреваться. Матвей сидел в кресле и, не поднимая головы, рисовал что-то на листе бумаги, прикнопленном к планшету.
– Что ты рисовал сейчас? – спросила она, по-детски выглядывая из-под одеяла.
– Да так... нужна мужская спина для композиции.
– Мужская?! Он хмыкнул:
– Ну да... Неважно... Мне только – движение мускулов.
– Мускулов?! – Лицо у нее стало оскорбленным. – Ты с ума сошел, какие у меня мускулы!
Он засмеялся и не ответил. Нина уже привыкла к этой раздражающей ее манере. Он часто забывал ответить, просто не успевал – погружался в собственные размышления. Так вынырнувший из воды пловец успевает только воздуху глотнуть, а разглядеть, что там на берегу, ему некогда.
Вот так он может сидеть бесконечно, иногда отводя голову назад и чуть вбок и смахивая ребром ладони ластиковые крошки с листа. Можно уснуть, проснуться, умереть, наконец, – он, разумеется, поднимет голову и взглянет, но – издалека, со дна своего колодца.
– А ведь старуха просто любит его, – сказала Нина вслух, чтобы проверить, слышат ее или нет.
Несколько мгновений Матвей молчал, потом смахнул с листа резиновые крошки.
– Да.
– Что – да?! – вспылила она. – Ты же не слышишь, что я говорю.