Медный кувшин

Энсти Томас

Ведь это займет только несколько минут! Сколько времени Сильвия может пожертвовать ему! Он не будет беспокоить ее опять. Г-жа Фютвой пошла к письменному столу. Сильвия и он остались одни.

Она села недалеко от него и сказала несколько общих фраз, явно только из простой вежливости.

Он отвечал машинально и с ужасом думал, неужели это та самая девушка, которая так дружески и так очаровательно доверчиво болтала с ним в Нормандии несколько недель назад?

Всего ужаснее было то, что она была очаровательнее, чем когда-либо:

ее тонкие руки блистали белизной сквозь черное кружево рукавов, золотые нити искрились в мягких волнах каштановых волос при свете стоявшей сзади нее лампы, слегка нахмуренные брови и опущенные углы губ, казалось, выражали скуку.

– Как страшно долго мама пишет письмо! – сказала она наконец. – Пожалуй, лучше пойти и поторопить ее.

– Нет, пожалуйста, не ходите… разве только вы уж очень хотите избавиться от меня!

– А мне казалось, что это вы уж очень хотите убежать, – сказала она холодно. – И вообще, наше семейство отняло у вас достаточно много времени в один день.

– Не так вы разговаривали со мной в Сен-Люке! – сказал он.

– В Сен-Люке? Может быть! Видите ли, в Лондоне все делается иначе.

– Совсем иначе.

– Когда встречаешься с людьми за границей, они часто кажутся очень милыми в обществе, – продолжала она, – так что невольно считаешь их интереснее, чем они есть в действительности. Потом встречаешься с ними опять и удивляешься, чем только они могли нравиться! И бесполезно притворяться, будто относишься по-прежнему, потому что, обыкновенно, они начинают понимать это раньше или позже. Вам это не кажется?

– Совершенно с вами согласен, – сказал он, сильно задетый, – хотя и не знаю, чем заслужил подобные слова.

– О, я не хотела вас обидеть. Вы были бесконечно добры, я не могу себе представить, как папа мог ожидать, что вы возьмете на себя столько хлопот ради него. И все-таки вы это сделали, хотя, конечно, вам было крайне неприятно.

– Боже мой, да разве вы не знаете, что я был бы только слишком счастлив, имея возможность оказать ему хоть малейшую услугу… или вообще кому-нибудь из вас?

– Судя по вашему виду, когда вы вошли, вы были все что угодно, только не счастливы. Судя по вашему виду, у вас была единственная мысль: кончить это дело как можно скорее. Ведь вы же сами знаете, что теперь вы страстно хотите, чтобы мама кончила письмо и отпустила вас. Неужели думаете, что я этого не вижу?

– Если это верно или верно только отчасти, – сказал Гораций, – неужели вы не можете догадаться почему?

– Я догадалась еще в тот день, когда вы пришли сюда в первый раз. Мама приглашала вас, и вы думали, что нужно же быть вежливым. Может быть, вы и действительно воображали, что вам будет приятно видеть нас опять, но оказалось, что это не так. О, я сейчас же заметила это по вашему лицу, вы сделались холодно-приличным, далеким и ужасным, и это меня сделало такой же. И вы ушли, окончательно решив, что больше не будете видаться с нами, насколько

будет это возможно. Поэтому я так страшно рассердилась, когда услыхала, что папа виделся с вами и по такому поводу.

Все это было так близко к истине и вместе с тем так искажало, что Гораций счел себя обязанным ее восстановить.

– Быть может, я должен бы оставить дело так, как есть, – сказал он, – но не могу. Это бесполезно, я знаю. Можно мне рассказать вам, почему мне в самом деле было больно встретить вас опять? Я думал, что это вы переменились, что вы хотели, чтобы я забыл, что мы были некоторое время друзьями. И хотя я никогда не упрекал вас, но это сильно задело меня, так сильно, что я боялся повторить опыт.

– Это вас сильно задело? – спросила Сильвия мягко. – Может быть, и меня также немножко.

– Однако, – прибавила она с внезапной улыбкой и две очаровательные ямочки появились на ее щеках, – это только показывает, насколько разумнее было выяснить положение вещей. Теперь, может быть, вы перестанете так упорно сторониться нас?

– Мне кажется, – сказал Гораций, все еще настойчиво не допуская себя до прямого признания, – что самое лучшее было бы держаться в стороне.

Ее полузакрытые глаза блеснули сквозь длинные ресницы, фиалки поднимались и опускались на ее груди.

– Мне кажется, я вас не понимаю, – сказала она тоном, в котором звучали обида и боль.

Есть какое-то удовольствие в подчинении соблазнам, оно более чем вознаграждает за предыдущую муку сопротивления. Будь, что будет, он больше не хотел оставаться непонятым.

– Если уж нужно говорить, – сказал он, – то я отчаянно, безнадежно влюблен в вас. Теперь вы знаете причину.

– Это мне не кажется разумной причиной, чтобы желать уйти и никогда больше не видать меня. Как вы думаете?

– Но если я не имею права говорить вам о своей любви?

– Но вы сказали!

– Я знаю, – сказал он тоном раскаяния. – Я ничего не мог поделать! Но я не собирался говорить. Это нечаянно сорвалось. Я вполне понимаю, как безнадежно…

– Конечно, если вы так уверены, то совершенно правы, даже не делая попытки.

– Сильвия! Неужели вы хотите сказать, что вам… что вам не все равно?

– Неужели же вы действительно не заметили? – сказала она с тихим и счастливым смехом. – Как глупо!.. И как мило!..

Он схватил ее руку, которую она оставила в его руке, вполне довольная.

– О, Сильвия! Значит, вы… Значит, вам не все равно! Господи! Но какое же я эгоистичное животное! Ведь мы не можем жениться! Ведь могут пройти годы, пока я буду вправе просить вашей руки. Ваши отец и мать и слышать не захотят о нашей помолвке!

– Разве нужно, чтобы они услышали о ней теперь, Гораций?

– Да. Это нужно. Я счел бы себя негодяем, если бы не сказал хоть вашей матери.

– В таком случае вы не должны считать себя негодяем, потому что мы сейчас пойдем вместе и скажем.