Медовые дни

Нево Эшколь

Она протянула к нему руки и немного наклонилась вперед, так что вырез ее майки оказался у него прямо перед носом.

– Я не… Я не умею читать по руке, – сказал он.

Ну не дурак, а? Впоследствии он не раз вспоминал этот момент и вносил в него поправки: брал Гили за руку, скользил пальцем по ее ладони, поднимался выше, до ее обнаженного плеча, спускался к ключице и ниже, рукой высвобождал из лифчика ее грудь и медленно водил пальцем вокруг розового девичьего соска, пока тот не начинал твердеть…

– Идиот! – Он с силой ударил себя по щеке. Это был удар, достойный опытного следователя. – О чем ты только думаешь?

Скорей

бы уж повели на допрос. Лучше уж отвечать на вопросы о том, чего ты не делал, чем тосковать по девушке, которая никогда не будет твоей.

* * *

– Почему твои рабочие зовут тебя не Наимом, а Ноамом?

– Да меня все так зовут. Это имя само ко мне прилипло.

– И тебе это не кажется странным? Что тебя, араба, называют еврейским именем?

– Не знаю… У нас сейчас многие дают детям еврейские имена. Рами, Яара…

– Под дурачка косишь, да?

– Нет. Просто отвечаю на вопрос…

– Еврейское имя помогает тебе получать заказы?

– Наверное.

– Не наверное, а точно помогает. Мы опросили твоих клиентов. Некоторые из них понятия не имеют, что ты араб.

– Вообще-то я этого не скрываю.

– Слушай меня, Наим. Слушай меня внимательно.

Следователь встал, обогнул стол и присел возле Наима на корточки. Очень-очень близко. От него пахло фалафелем. Он положил Наиму руку на плечо, придвинулся к нему и, дыша ему в самое ухо, спокойным и оттого еще более страшным голосом произнес:

– По-моему, ты до сих пор не понял, с кем имеешь дело. Мы знаем, кто твои друзья. Мы знаем, что твой отец ел вчера на ужин. Мы знаем, почему твою мать два месяца назад положили в больницу. Нам известно все, что происходит в твоей деревне, в твоей семье и даже в твоей голове. Когда ты думаешь, что ты один, Наим, ты не один. Мы всегда рядом с тобой. Поэтому для твоей же пользы я предлагаю тебе прекратить валять дурака. Ты меня понимаешь?

– Да. Понимаю.

– Вот и славно. Я рад, что мы понимаем друг друга.

Следователь вернулся на свое место, взял ручку и занес ее над лежащим перед ним листом бумаги.

– А теперь расскажи мне, пожалуйста, на кого ты работаешь. Для кого ты собирал информацию о военной базе?

– Ни для кого. База… Она меня не интересует. Честное слово.

– Тогда что ты там делал с биноклем?

– Смотрел на птиц.

Следователь отложил ручку, откинулся на спинку стула и улыбнулся.

– Пить хочешь, дружочек?

– Хочу.

– Тогда прекрати строить из себя идиота! – Следователь резко придвинулся к Наиму через стол.

Улыбка исчезла с его лица.

– Я не…

– С каких это пор арабы интересуются птицами?

– Я не «арабы». Я – сам по себе.

– О’кей. Тогда объясни мне, пожалуйста, зачем ты смотришь на птиц. В чем твой интерес?

– Не знаю. Это трудно объяснить.

– Придется. Если хочешь отсюда выйти.

– Ну, наверное… Наверное, мне нравится смотреть на птиц… Не ходить же все время, уткнувшись носом в землю… Не думать постоянно только о себе и своей ничтожной жизни. Хоть иногда поднимать голову…

– Отлично. Итак, ты поднял голову, увидел военную базу и… Что ты сделал потом?

* * *

Антон поднял голову от пишущей машинки. Кто-то стучал в дверь его кабинета. Но это не был хорошо ему знакомый осторожный Катин стук.

– Да! –

откликнулся он, и не думая открывать.

– Я понимаю, что ты занят, Антон, – раздался умоляющий голос Никиты. – Не хочу тебе мешать, но… Мне нужна твоя помощь. В общем, я не могу попасть домой.

На дверях домов в квартале Источник Гордости не было ручек со стороны улицы, а захлопывались они автоматически. Поэтому тот, кто выходил из дома, по старческой забывчивости не взяв с собой ключ, войти обратно уже не мог. В результате слесаря Антона беспрерывно – двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году – донимали просьбами совершить чудо из серии «сим-сим, откройся».

По дороге Никита объяснил Антону, что забыл ключ потому, что был слишком поглощен мыслями о двух новых сценариях, которые собирался предложить великому Михалкову. Антон понимающе хмыкнул. Ему доводилось слышать и менее убедительные объяснения. Но когда они подошли к дому Никиты, тот вдруг сел на лежащий у порога мохнатый коврик, прислонился спиной к двери и со вздохом сказал:

– Может, это символично, а?

– Что символично? – сердито переспросил Антон.

– Ну, что двери в этом квартале сами захлопываются. Может, они намекают, что нам здесь не место?

– Поверь мне, – сказал Антон, наклоняясь, чтобы сунуть в замок кусок проволоки, – я имею дело с дверями уже сорок лет, но никогда не видел, чтобы они на что-то намекали…

– Постой, – перебил его Никита. – Послушай, что я тебе скажу.

– Ну давай, – вздохнул Антон и сел рядом с Никитой. – Я тебя слушаю.

– Мы уже здесь два года, так? Но никто нами совершенно не интересуется. Даже скамеек и тех муниципалитет не поставил. Я уже не говорю о том, что мы полностью отрезаны от культурной жизни. Мои знания никому здесь не нужны. Я написал во все киношколы. Одна находится в долине, одна – на горе, а одна – возле озера. Приложил к письму резюме. Сколько людей в этой стране могут похвастаться тем, что лично работали с великим Михалковым? Но я ни от кого не получил ответа, Антон, ни от кого! Хуже всего с женщинами. Я думал: приеду сюда и найду себе родственную душу. И вот я отправляюсь в город на поиски, и что я вижу? Все женщины одеты, как монашки, а стоит мне заговорить хоть с одной, она тут же переходит на другую сторону улицы. Как будто боится подхватить от меня скарлатину. Знаешь, у них там есть квартал, называется Квартал художников. Туда я тоже ходил. Надеялся познакомиться с какой-нибудь художницей. С такой женщиной, которая хочет брать от жизни все и ничему не придает особого значения. Но что я там обнаружил? Все галереи на замке, а в домах живут кошки. Это не Квартал художников, а Кошачий квартал. Понимаешь, Антон? Я надеялся оставить свое одиночество в России, а оно, не спросясь, село вместе со мной в самолет. Но самое ужасное…

– Ты же говорил, что самое ужасное – это женщины, – перебил его Антон. – Не может быть двух «самых».

– Ладно, – согласился Никита, – не самое. Пусть еще одно ужасное. Так вот, за два года здесь никто не умер. Смерть – это хоть какая-то перемена. Смерть – это похороны, волнения, нахлынувшие воспоминания. Смерть – это источник вдохновения…

– Если, конечно, умираешь не ты, – усмехнулся Антон.

– И то верно, – неуверенно кивнул Никита.

Антон воспользовался этим, чтобы крепко схватить его за плечи и встряхнуть: