Медвежий клык
Шрифт:
Хозяин, дядя Степан, вырезает на моржовой кости фигурку оленя — Петька различает тонкие веточки закинутых в беге рогов. Во все глаза смотрят на приезжего детишки, и глаза у них от этого, как у совят, круглые и неподвижные, и в них отражаются огоньки упавшей из печки хворостины. Да это и ясно: не так
Хозяйская дочка Марина на корточках сидит у столика и режет на куски оленье мясо. Черные косички ее с белыми бантиками аккуратно заплетены. Глаз не видно: она боится порезать пальцы, смотрит на мясо и бросает куски в кастрюлю с водой. Видна только щеточка черных-черных, точно нечаянно закоптила их над лампой, ресниц. Повернулась боком, моя в кастрюле мясо, и ее пимы, отороченные поверху песцовым мехом и расшитые синими и желтыми сукнами, вспыхивают в отблесках огня.
Этим летом, кончив в поселке семилетку, она приехала в отцовский чум.
Петька — еще мальчишка, и никто не обращает на него внимания. Все заняты своим делом.
Поспевает чайник, кипяток выплескивается из-под крышки, и капли шумно разбегаются по раскаленному железу.
— Садись, чай пить будем, — говорит дядя Степан.
Они пьют чай.
— Как пастьба? — баском спрашивает Петька.
— Ничего, — говорит Степан. — Скоро кончится. Вчера новый участок разведал. Перегонять стадо будем.
— Ясно, — отвечает Петька и оглядывается по сторонам. Ну что бы, что бы еще такое спросить у Степана?
— Пора бы тебе окошко вставить. А то живешь впотьмах. Нехорошо. У нас в каждом чуме окна.
— А ты еще не бросил пастушить?
— Я? Зачем — бросил? — недоумевает Петька. — Ни за что не брошу.
— Чего ж говоришь, как люди из красных чумов?
— А что,
Марина выходит из чума и возвращается с кастрюлей снега. Она ставит ее на печку и начинает ножницами резать кусок синего сукна на узкие полоски.
Петька не слышит ответа Степана и говорит:
— А мы на этой неделе двух дикарей подстрелили.
Дикари — это лесные дикие олени. И Петька подробно рассказывает, как его отец заметил дикарей, как они подкрадывались к ним, и кончает тем, что мясо дикаря куда вкуснее мяса обычного оленя.
Потом Петька выпивает с двумя кусочками сахара двенадцать чашек чаю и выходит из чума. Развязав оленей, он минуты две медлит, поглядывая на чум. Может, кто-нибудь выйдет из него… Из чума никто не выходит. Крепчает мороз. Пуще разгорается над головой зеленоватое сияние.
Петька гикает на оленей, падает на рванувшиеся нарты, и олени вихрем несут его сто километров по той же дороге к своему стойбищу.
Когда он влез в чум, все уже крепко спали. Давно спали; стекло лампы остыло и обожгло холодком Петькины пальцы. В чуме выстыло и было не теплее, чем на улице. Петька быстро разделся и, дрожа от стужи, полез под занавеску, на свое место, между отцом и тремя братьями-малышами. Укутался шкурами, поглубже вдавил в них голову.
Отец перевернулся на другой бок, посопел и негромко спросил:
— Зуб-то отдал?
— Отдал, — сказал Петька и залился жаром, нащупав на груди теплую цепочку с кривым гладким клыком.
Отец мгновенно заснул, а Петька вздохнул, поплотнее прижался щекой к оленьему меху, такому же, наверное, мягкому и теплому, как и черные косички Марины, которых он ни разу еще не коснулся.