Медвежий угол

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

— А уж чем бог пошлет. Руки-то с собой…

— Харюзов ужо наловим, — объясняет Левонтич. — Должны быть…

— Да чем их будем ловить-то? — повторяю я вопрос.

— Да уж Ефим знает… Он спроста не скажет, не таковский человек. Голыми руками возьмет… Право! Опустит палец в воду, харюз подбежит, а он его и сцапает. Ого, вон и жаркое посвистывает…

Левонтич весь насторожился, как охотничья собака: в лесу раздался слабый свист рябчика. Мы спешились. Вож Ефим пошел вверх по Каменке, которая была здесь курам по колено. В одном месте, ниже от дороги, образовался омуток сажен в десять. Ефим остановился и поднял руку: харюз здесь. Началась оригинальная ловля бойкой горной форели, ходившей в омуте одним руном. Сначала Ефим

сделал на палке петлю из конского волоса и вытащил одного харюза, но это было долго ждать.

— Ну-ка, Левонтич, давай азям, — скомандовал он. — Завязывай рукава, вот тебе и бредень.

Татарский азям сослужил службу в лучшем виде. Ефим и Левонтич смочили его и пошли в заброд. Первая попытка дала всего несколько рыбок, потому что вода была светлая и рыба ускользала врассыпную. Ефим размутил воду, и следующие заброды давали по десятку. Левонтич торжествовал от ловкой выдумки и все посвистывал, подманивая рябчиков. Через полчаса у нас было уже тридцать семь штук харюзов — самая лучшая уха. Харюз до того нежен, что не выносит никакой перевозки и употребляется только на месте ловли. Чтобы перевезти его на расстояние каких-нибудь десяти верст, его нужно выпотрошить и переложить свежей травой.

Когда рыбная ловля кончилась, составился военный совет, где варить уху — здесь, на берегу, или на Глухаре? Большинство голосов было за последнее.

— Версты с четыре будет, не больше, — объяснял Ефим, вглядываясь в синевшую впереди гору. — Там и ключик есть.

Мы с Левонтичем отправились за рябчиками и в каких-нибудь четверть часа убили четыре штуки. Горный уральский рябчик стоит горной форели — нежный, белый, с специальным горьким букетом.

Живые харюзы переложены были свежей травой, завернуты в мокрый азям и в таком виде поступили в дорожные «пайвы» [2] , привязанные к седлу Ефима. Теперь нам предстоял подъем в гору. От Каменки с полверсты шла мелкая заросль, по местному «чепыжник», а за ней опять густой лес. Я был рад, что проклятая грязь наконец осталась далеко позади. И лес здесь казался веселее благодаря соснам и березам — смешанный лес всегда кажется красивее. Но давешняя грязь сменилась новым неудобством: лошадям приходилось иногда лепиться по сплошному камню. Того и гляди, что она или ногу сломает, или полетит кубарем вместе с седоком. Чем дальше мы подвигались, тем больше нам попадалось таких камней. Мягкая тропинка составляла лишь отдельные «прогалызины». В одном таком месте вож Ефим остановился и показал глазами на тропу.

2

Пайвы — дорожные переметные сумы, плетенные из бересты (авт.).

— С час места как прошел, — объяснил он.

На мягком грунте рельефно отпечатались широкие медвежьи лапы.

— Тоже не любит, подлец, в шубе-то своей по мокрой траве ходить, — объяснил Левонтич. — Лезет в гору по тропе… Уж только и смышлястый зверь!

Медвежьи следы тянулись на расстоянии целой версты, а потом исчезли, потому что начались опять камни. Лошади карабкались по ним, как козы. Попадались такие кручи, что мой серый на несколько мгновений останавливался в раздумье: идти или не идти. Но лошадь Ефима шла вперед ровным шагом, как хорошая заведенная машина, и серый, вероятно, устыдившись собственного малодушия, принимался карабкаться по камням с ожесточенной энергией.

Гора Глухарь — одна из высоких точек Среднего Урала, что-то около двух тысяч футов над уровнем океана. Она затерялась в глуши, так что бывают на ней одни охотники. Издали она даже и не кажется высокой, и только подъем на нее может служить убедительной мерой настоящей ее высоты. Как большинство уральских гор, Глухарь заканчивается довольно высоким каменным гребнем, шиханом. Мы сделали привал под самым шиханом, где

оказался и медовый ключик. Стан был разбит в несколько минут, и сейчас же затрещал веселый огонек. Ефим принялся за чистку рыбы, Левонтич кипятил в походном котелке воду. Мы с Павлом Степанычем отдыхали после трудного подъема, растянувшись на бурке. Утреннее солнце смотрело во все глаза, и наливавшийся в воздухе летний зной не чувствовался только потому, что на такой высоте всегда дует ветер.

Уха из харюзов была уничтожена с приличной торжественностью, а затем оставалось залезть на самый шихан, высившийся сажен на тридцать. Лет двадцать тому назад я бывал на Глухаре, и мне захотелось проверить сохранившееся в памяти представление. С Глухаря открывался вид на зеленую горную пустыню верст на сорок в любой конец. Взбираться на шихан приходилось по куче камней, образовавших так называемую россыпь. Издали эти камни казались не больше гех, какими мостят улицы, а вблизи они превращались в настоящие глыбы, так что приходилось карабкаться в некоторых местах при помощи рук. Подъем облегчался много тем, что все камни обросли лишайниками и нога не скользила. Каждая такая россыпь — результат тысячелетнего разрушения гребневых скал. Павлу Степанычу, при его массивности, подниматься было особенно трудно, и он несколько раз принимался отдыхать.

Вид с вершины шихана открывался такой, что даже дух захватывало. Налево глубоко запала Дикая Каменка, и я едва нашел место, где стоял скит, то есть нашел приблизительно. Кругом широкими валами расходились горы: Востряк, Два Шайтана, Шелковая, Веселые Горы, Глухарь — служили пунктом водораздела; Дикая Каменка несла свою воду в Камско-Волжский бассейн, а спускавшаяся с другого бока горы река Волчиха принадлежала уже Обскому. Замечательно было то, что в поле зрения, захватывавшем около пятидесяти верст, не было ни одного жилого пункта, — это была специально уральская пустыня, охраняемая посессионным правом. Не будь это заколдованная заводская дача, здесь красовались бы десятки деревень, сел и разных лесных «половинок», как на Урале называют починки. За двадцать лет моего отсутствия эта пустыня не изменилась ни на волос, да, вероятно, останется такой и еще на двести лет. Правда, старые заводские курени успели зарасти, и я напрасно искал их глазами, но на их место выступали ярко-зелеными заплатами новые.

— А это что там такое, на востоке? — спросил я, вглядываясь в вытянувшуюся среди лесов желтую ниточку верст за двадцать от нас. — Прииск не прииск, а что-то новое…

Павел Степаныч с трудом дышал от подъема и, сколько ни смотрел на восток, ничего не мог сказать.

На прииск как будто не похоже, да и нет в той стороне приисков; а впрочем, может быть, и прииск. Только очень уж правильная желтая ниточка, точно ножом отрезана… Нет, какой там прииск.

Нас вывел из недоумения поднявшийся на шихан Ефим.

— А железная дорога… — спокойно объяснил он. — Она вон там, по загорам прошла.

— Это верно: машина, — подтвердил Левонтич, вылезая из-за камня.

Солнце стояло уже почти над самой головой, и даже здесь, на вершине горы, чувствовался зной. Небо было совершенно чисто, и только с полуденной стороны, надвигаясь, круглилась темная грозовая тучка. Горная панорама теперь открывалась во всей своей красоте и очерчивалась по горизонту туманной дымкой, точно была вставлена в раму.

— А куда ходят на могилку отца Павла? — спросил Павел Степаныч.

— Эвон Рябиновая гора вытянулась на полдень, так сейчас за ней, — коротко ответил Ефим, указывая гору. — Там и могилка…

— Нынче над ней крышу поставили, — объяснил Левонтич. — Прежде-то не дозволяло начальство…

— Отец Павел у вас святым считается, Ефим?

— Угодник божий…

— Откуда же он попал сюда?

— А неизвестно, Пал Степаныч… Сказывают, что из солдат. В лесу проживал много лет… Зиму и лето ходил босой. К живому еще к нему народ ходил, ежели он дозволял…