Медвежонок
Шрифт:
Кричали дети Алпатову: "Посмотри!" Обрывали листья спеша, делали из них зеленые зонтики. Поздний журавлиный косяк еле можно было найти глазами - до того углубился в небо.
– А куда это они, папа?
– спросил Петя.
– Сибирь большая. Их дело. Уж они свое знают.
– А их много, папа?
– Я знаю, я знаю: маленькая тыща!
– заспешил Ваня. Значило это пятьсот. Свой еще язык был у Вани, и всегда он спешил сказать свое: скажет и ждет, так или нет, и бегает по всем бойкими глазенками, а тугие щеки надувает зачем-то, как мячи.
На
По плотно убитой тропинке возле дороги вперегонку бежала крепконогая ребятежь - все в синих матросках с якорями, в шапочках с лентами, и уж когда-то успели жарко загореть у них и руки по локоть, и ноги до колен, и шеи. На белокрылых капустниц и пестрых крапивниц, подкравшись, набрасывались с гиком, а скользкий уж как-то хитро ушел из рук, зашуршал и уполз в валежник.
На привале, на подмытых полой водою сосновых корнях осели матерого Алпатого крупные, складные, полнощекие веселые детеныши. Рядом с красным крестом воткнула ему Оля желтый цветок в петлицу, даже в ладоши захлопала до того это вышло красиво.
Оглядевши кругом синие леса и зеленые бугры и лощины, медленно спросил серьезный Петя:
– Папа, а земля живая?
– Ну, какой ты дурак!
– подхватила Оля.
– Земля живая!
– А ты почем знаешь?
– упрямился Петя.
– Может, она и живая!
– Ну, разве ей больно?
– Может, больно... Ты ведь землей не была?
Гладил их, милых спорщиков, Алпатов, думал о вчерашнем и нынешнем генерале и о многом еще. А Ваня повис на его колене головой вниз, заболтал ногами и спросил неожиданно:
– Папа, а ты знаешь, как пароход в море огребается?..
– Не дождался ответа, сам ответил сияя: - Хвостом!
И сказал Алпатов, не для них, про себя, только громко:
– Эка ведь, а? Поздно я женился на вашей маме... Не угадал.
От утра сосна вверху была вся дымчатая, потная, густая, и с концов игол скатывались и падали, шурша, смолистые капли.
Когда возвращался Алпатов и шел по айнским улицам, попалась Маша Бубнова - худищая, слезоточивая, утиралась фартуком и причитала:
– Совсем я, ваше благородие, на нишшем полозу! Ишь какие деточки идут чистые ангелы!.. А на мои картины туманные, на мое горе душное, на мои-то слезы сиротские...
Алпатов дал ей двугривенный.
Ехал пылко на ямской тележке в дорожной бурке крестьянский начальник Дыбов. Перекликнулись: "В уезд?" - "В уезд!"
Встретился держатель бань Брёхов - не затруднил разговором, только поклонился низко.
А около церкви, там, где от главной улицы к церковной площади прорезался проулок, увидал Алпатов о.Герасима: шел протопоп, заняв собою весь проулок.
Сняв шляпу, львинокудрый, вытер лицо красным платком, спросил участливо:
– Смотр у вас нынче?
– Да, смотр.
– Что же, сердит приехал?
– Новый, батюшка, всегда бывает сердит.
– Что ж вы это так - гуляете семейно?
–
Посмотрел поп пытливо и весело:
– Встретился я-то вам на дороге - ведь вот!.. В такой день поп навстречу! Знал бы, обошел сторонкой - эх-хе-хе-хе!..
Захохотал, как заржал. Закланялся угодливо, в диком мясе лица пряча глазки; отошел, вспыхивая широкой рясой.
Целую ночь думал Алпатов, откуда донос, - теперь и на попа подумал: не он ли?.. И в первый раз в жизни омерзительным показался Алпатову обыкновенный, простой веселый человеческий смех.
XII
Сколько раз уже было это, что на полшага впереди Алпатова шел вдоль фронта какой-нибудь генерал, и ветром отдувало его шинель с красными отворотами, и из-под фуражки выплывал его розовый затылок, и слышались твердые вопросы: "Фамилия? Какого года? Кто твой корпусный командир? Открой подсумок. Покажи выкладку".
И всегда знал Алпатов, что любит тот или другой генерал: отделку приемов или стрельбу, словесность или чистые портянки, бойкость ответов или хорошие щи (а был один и такой, что любил спрашивать "Верую", и тогда башкиры шли уж совсем не в счет).
Но вот, длинный и узкий в спине, шел новый бригадный командир, по-журавлиному с оттолочкой ставя ноги, - и весь целиком был он чужой и непонятный. И по тому, как внимательно, привычно, но как будто брезгливо щурясь, читал он строевой рапорт, видно было, что смотр готовится долгий, как суд.
Лагерь сбоку яснел, весь молодой от боярышника и свежей майской черемухи (сажал Алпатов), от пестрых палаток, набрякших за ночь и теперь ярко высохших по обтянутым ребрам, и больше всего от стеклянного голубого шара, беззаботно сверкавшего себе на шпиле ротонды. Лагерный плац чем дальше, тем был синее, и прошлись по синему вдали темные полоски - валы на стрельбище; и еще дальше за валами - лес. Под ногами стелилась по самой земле какая-то безымянная цепкая травка, такая вечная, что Алпатов без этой ползучей травки земли и представить не мог, как не мог представить первой роты без этих на диво розово-вороненых поясных блях, без грудастого молодчаги - капитана Кветницкого и без правофлангового Кобылина, известного тем, что мог съедать за один присест по двенадцати фунтов ржаного хлеба.
Когда приехал на плац генерал. Алпатов пучеглазо вглядывался в него, но он был заперт по-прежнему крепко, так же холоден и спокоен и так же высоко держал брови, только мешки под глазами набухли, что объяснялось недавним сном; вглядывался тревожно и в красивого адъютанта, но у того был такой свежий, ласковый, солнечный вид, что Алпатову сразу стало свободнее.
Строго по букве уставов, ничего не изменяя и не вводя от себя, приказал генерал разомкнуть на четыре шага шеренги, на два шага за второй шеренгой сложить на земле выкладку, а скатанные шинели положить на сумки концами во фронт; барабанщиков поставил на четыре шага перед строем, отделенных, взводных, фельдфебелей, офицеров - всех выстроил именно так, как полагалось их выстроить для инспекторского смотра, и занялся первой ротой.