Мэгги и Джастина
Шрифт:
Это ощущение не могли нарушить ни доносившийся сюда снизу шум машин, которые передвигались по улицам с такой же ленью, ни проплывавшие мимо в бухте корабли. Можно было подумать, что они прокладывали себе путь не в воде, а в едва расплавленном масле, которое обволакивало их борта и гасило все усилия гребных винтов.
Просмотрев все, что я только что написала, я поймала себя на мысли о том, будто в моем представлении Генуя — сонный, наполненный средневековой тоской город. Нет, все обстоит совершенно другим образом. Наверное, просто в моем сознании вся картина сложилась именно так, потому что мое пребывание в Генуе было вызвано не слишком радостными причинами. Это тем более странно, если учесть, что в основном меня здесь посещали радостные мысли, как любое открытие нового.
Особенно меня порадовал генуэзский театр кукол. Правда, во время моего пребывания здесь в этом театре
Куклы кажутся ростом футов четыре-пять. Но в действительности они намного меньше, потому что, когда музыкант в оркестре случайно положит на сцену свою шляпу, она приобретает угрожающие размеры и заслоняет собой актера.
Обычно тут ставят комедии и балет. Комический персонаж в одной из пьес, которые я смотрела, был трактирным слугой. Я никогда в жизни не видела такую подвижную куклу. В нее было вложено огромное количество труда. У этого трактирного слуги были какие-то сверхсуставы ног и очень хорошо сделанные, совсем как живые, глаза, которые подмигивали публике так, что новому человеку, вроде меня, становилось не по себе. Зато местная публика принимала это и все остальное как нечто совершенно естественное, как если бы эта кукла была действительно живым человеком. Смотреть на нее было одно удовольствие.
Самое прекрасное место в Генуе, где мне довелось побывать за последнее время, — это дворец Рыбных Садков, или палаццо Пескьерре.
Он стоит на возвышенности в черте города, но несколько в стороне. Его окружают потрясающие сады со статуями, вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, террасами, аллеями апельсиновых и лимонных деревьев, кустами роз и камелий. Это самое настоящее произведение архитектурного искусства.
Каждая комната и зал в этом дворце отделаны так, словно над ними трудились лучшие художники Италии. А самое замечательное в нем — большой зал футов пятьдесят в высоту с тремя огромными окнами в задней стене, откуда можно обозревать весь город, всю генуэзскую гавань и море, откуда открывается один из самых прекрасных видов на свете.
При том, что дворец Рыбных Садков просто огромен по размерам, в нем не чувствуешь себя потерянным и заблудившимся.
Тут можно бродить из комнаты в комнату, и тебе никогда не наскучит рассматривать огромное количество фресок на стенах и потолках, ярких и свежих по своим краскам, точно лишь вчера написанных.
В этом дворце около десятка комнат, каждая из которых вполне достаточна для того, чтобы устроить прием на пару сотен человек.
А еще мой гид Луиджи показал мне виды с каждой из четырех сторон здания. И все они были совершенно разными. Это были не просто панорамы города, а какие-то дивные видения. Это просто невозможно нарисовать в своем воображении.
Дворец окружает такая прекрасная природа, что на память невольно приходят строчки из „Тысячи и одной ночи“, где описывались обиталища султанов.
Если посмотреть вниз с той стороны, где располагается море, то можно увидеть безбрежные воды, а полоска побережья начинается возле маяка и, постепенно сужаясь, исчезает в розоватой дали. Дорога отсюда ведет в Ниццу.
Сейчас в Генуе слишком жарко для того, чтобы это место можно было считать раем земным. Но мне будет очень тяжело расставаться с этим городом, потому что я привыкла к нему и полюбила его. В Рим я отсюда точно не поеду.
Но куда именно — я пока еще сама не решила.
Правда, у меня есть одна мысль. После сонной Италии мне хотелось бы посетить не менее жаркую, но более кипучую Испанию. Я хочу побывать на корриде…
Все итальянцы, которым я говорила об этом, только брезгливо морщили носы и отмахивались. По их мнению, это низкое зрелище, хуже которого может быть только работа.
Ну что ж, посмотрим!»
Мэгги с огромным любопытством прочитала эти несколько страниц из дневника дочери и удовлетворенно хмыкнула.
— Нет, все-таки Джастина способна на нечто большее, чем просто поток сознания, каким обычно представлялись все ее письма. У нее вполне зрелый литературный стиль. Видно, что она владеет пером. И хотя ее иногда заносит в сторону от основного повествования, Джастина, несомненно, должна продолжать писать. А что, у нее вполне может получиться… В конце концов, она получила хорошее образование в колледже, а всю остальную жизнь имела дело с прекрасными литературными произведениями. Все-таки лучше учиться на Шекспире и Библии, чем на дешевых книжках в бумажных обложках, которые во множестве стали проникать и сюда, в Дрохеду и Джиленбоун.
Мэгги тяжело вздохнула. Эх, где остались те времена, когда Ральф де Брикассар основал с помощью непоседы
Мэгги вспомнила свои любимые стихи «Клэнси с Разлива». Конечно, с течением времени Мэгги поняла, что это были совсем не Теннисон или Дилан Томас, но зато в этих стихах был настоящий дух Австралии.
Другу Клэнси написал я, Только адреса не знал я. В те края письмо послал, Где сперва его встречал. Стригалем он был тогда, Я письмо послал туда. Наугад я написал так: «В Разлив для Клэнси». И ответ пришел такой, Незнакомою рукой, Будто в деготь обмакнули Гвоздь корявый и тупой. Я спешил ответ прочесть, Вот она, про Клэнси весть: «Он овец погнал на Квинсленд, И не знаем, где он есть». Не унять воображенья, Так и вижу что ни день я: Едет Клэнси по равнине, Путь вдоль Купера-реки. Вслед за стадом едет Клэнси, Распевает песни Клэнси. Так всегда неспешно, с песней Гонят скот гуртовщики. В городах нам неизвестны Эти радости и песни: День приветный, солнце светит, И речной сверкает плес, Люди дружески встречают, Ветерок в кустах играет, Полночь в небе рассыпает Без числа алмазы звезд.Может быть, и не такие блестящие стихи с точки зрения рифмы и стиля, но ведь их любила вся семья Клири. Все это было близко и понятно, ведь Разлив был совсем рядом с Дрохедой. Отары овец, которых прогоняли по большому скотопрогонному пути, были их буднями.
Но это было раньше. Теперь все по-другому. Нет перегонщиков скота, нет большого скотопрогонного пути возле берегов Баруона. Теперь уже Дрохеду нельзя назвать краем света. Машины, радио, телефоны, а в последнее время и телевидение превратили Дрохеду в обычное сельское, пусть даже и очень богатое, поместье, отделенное от остальных частей земли всего лишь несколькими десятками миль.
Всего лишь — потому что машины преодолевали это расстояние меньше чем за час. Дорога от Дрохеды до Джиленбоуна была уже совсем не той пыльной проселочной дорогой с выбоинами, по которой прежде приходилось ездить, беспрерывно чертыхаясь. Но ворота на дороге остались. Это была не только дань традиции, соблюдение всегда существовавшего обычая. Это была сама Дрохеда: Убери эти ворота — и что от нее останется? Будут наезжать туристы, распугивая птиц и кенгуру.
А с другой стороны, что в этом плохого? Может быть, для того, чтобы вдохнуть в Дрохеду новую жизнь, ей нужны шум и запах гари… От одной такой мысли Мэгги передернуло, и она выругала себя — правда, не вслух — за подобное святотатство. Нет уж, пусть лучше Дрохеда остается заброшенной сельской глубинкой, чем здесь будет стойбище для туристов!