Мегрэ и инспектор Недотепа
Шрифт:
Они уже шли мимо каморки консьержки.
— Погодите минутку. Я только задам один вопрос этой славной женщине. Скажите, мадам, госпожа Голдфингер часто выходит из дому?
— Утром ходит за покупками… После обеда иногда ходит в универмаг… Но не сказать, чтобы часто…
— А гости к ней ходят?
— Да можно сказать, никогда… Такие спокойные люди…
— А живут они в этом доме давно?
— Шесть лет… Если бы все жильцы были такие же…
Лоньон стоял, мрачно насупившись и низко опустив голову. Он демонстративно не принимал никакого участия в разговоре, который
— А она всегда была такой домоседкой?
— Да как сказать… Вот зимой одно время… Она чуть не каждый день после обеда куда-то уходила… Говорила, что ходит к подруге, которая ждала ребенка, чтоб та не скучала…
— А вы эту подругу видели?
— Нет. Они потом, наверное, поссорились…
— Большое вам спасибо. А было это перед тем, как сюда переехала Ева, верно?
— Да, примерно в это самое время мадам Голдфингер и перестала часто уходить из дому.
— А вас это не удивляло?
Наверное, консьержка что-то припомнила. На какой-то миг взгляд ее застыл, но почти тотчас же она отрицательно покачала головой:
— Да нет… Ничего же не случилось…
— Спасибо вам!
На улице по-прежнему дежурили два инспектора, делавшие вид, что не знакомы друг с другом.
— Инспектор, пойдемте-ка в «Маньер»… Я только позвоню и буду целиком в вашем распоряжении.
— Как скажете… — вздохнул Лоньон, мрачнея еще больше.
— Алло, Люка?! Ну как там наш Коммодор?
— Доходит потихоньку…
— Все такой же неприступный?
— Он уже начинает страдать жаждой, да так, что слюнки текут… Думаю, он дорого дал бы за кружку пива или коктейль…
— Получит, когда расколется. Ну, пока…
Он вернулся к Лоньону и обнаружил, что тот, пристроившись за мраморным столиком кафе, уже составляет на фирменном бланке «Маньер» прошение об отставке, выводя буквы красивым и четким почерком старшего сержанта.
Глава 3
Слишком спокойная жиличка и господин, родившийся отнюдь не вчера
Допрос Коммодора продолжался восемнадцать часов, прерываемый телефонными звонками в Скотленд-Ярд, в Амстердам, Базель и даже в Вену. Кабинет Мегрэ, заставленный пустыми стаканами и тарелками из-под сандвичей, с полом, усыпанным пеплом от трубочного табака, с разбросанными повсюду бумагами, напоминал теперь солдатскую караулку. На рубашке комиссара, хоть он и скинул пиджак с самого начала, расползались под мышками широкие полукружья пота.
Поначалу он обращался со своим именитым клиентом по-джентльменски. К концу он уже тыкал ему, как обыкновенному карманнику или своему подчиненному:
— Слушай, старик… Между нами, ты ведь хорошо знаешь…
Его совершенно не интересовало то, чем он сейчас занимался. И может быть, именно поэтому ему таки удалось дожать мошенника, отличавшегося завидным упрямством. Тот просто ничего не понимал, глядя, как комиссар с увлечением отвечает на телефонные звонки или звонит сам, обсуждая дела, которые не имели к нему никакого отношения.
И все это время делом, к которому рвалось сердце Мегрэ,
— Понимаете, старина, — сказал он ему еще в «Маньере», — чтобы распутать эту историю, необходим человек, живущий здесь же, в этом квартале, то есть такой человек, как вы… Вы лучше кого бы то ни было знаете и местных жителей, и местные особенности… Если я и позволил себе…
Это был бальзам. Целебная мазь. Много-много целебной мази, призванной исцелить раны, нанесенные самолюбию инспектора Недотепы.
— Голдфингера убили, верно?
— Раз вы говорите…
— И вы тоже так думаете… Это одно из самых изящных преступлений за все время моей работы. Полиция в роли свидетеля самоубийства! Ловко задумано! Я ведь сразу заметил, старина, что вас это поразило с самого начала… Центральный полицейский участок как будто сам присутствовал на месте, где случилось самоубийство… Но вот следы глушителя… Вы сразу подумали, что что-то не так, едва Гастин-Ренетт прислал вам свой отчет… Из револьвера Голдфингера была выпущена всего одна пуля, и револьвер в момент выстрела был снабжен глушителем… Иначе говоря, мы услышали другой выстрел, второй выстрел, произведенный из другого оружия… Вы поняли это так же хорошо, как и я. Кто такой был Голдфингер? Несчастный бедолага, которому не сегодня-завтра грозило разорение…
Действительно, бедолага, и у Лоньона имелись тому доказательства. На улице Лафайет о покойном говорили с симпатией, но и с некоторой долей презрения.
У них не принято жалеть людей, которые позволяют себя дурить. А он не раз оказывался в дураках! С рассрочкой на три месяца продал камни ювелиру из Беконле-Брюийер, почтенному отцу семейства, одному из тех, про кого говорят «живым в рай попадет», а тот возьми и на старости лет свяжись с какой-то девицей, даже не хорошенькой… Быстренько перепродал его камешки и вместе с любовницей удрал за границу.
В кассе Голдфингера засияла дыра в сотню тысяч франков, которую он больше года пытался заткнуть, да так и не заткнул.
— Как видите, Лоньон, настоящий бедолага… Бедолага, который себя не убивал… Доказательство тому — глушитель. Бедолага, которого подло убили… Которого подстрелил какой-то мерзавец. Вы ведь с этим согласны? А жена его получит миллион… Не стану давать вам советов, потому что вы знаете все не хуже меня… Предположим, что мадам Голдфингер вошла в сговор с убийцей. Ведь кто-то должен был передать ему оружие, хранившееся в ящике тумбочки… После убийства им наверняка хотелось переговорить, хотя бы для того, чтобы успокоить друг друга… Но из дому она не выходила.
И никто ей не звонил… Понимаете? Я уверен, что вы, Лоньон, меня понимаете. Двое инспекторов на улице. Постоянный контроль со станции прослушивания… Поздравляю вас, вы догадались! А страховка?.. И тот факт, что прошел всего месяц с момента, когда страховая сумма могла быть выплачена?! Так что действуйте, старина! Я занимаюсь еще одним делом, которое требует моего присутствия, так что, кроме вас, нет никого, кто смог бы лучше довести эту историю до конца…
Вот так он и уломал Лоньона.
Тот, правда, все еще вздыхал: