Мегрэ и инспектор Недотепа
Шрифт:
Мне удалось добиться идентичного результата, установив на стволе американскую модель глушителя.
— Вы в этом уверены?
— Я утверждаю, что на револьвере, переданном мне для осмотра, некоторое время назад, максимум два дня, но вероятнее, раньше, был установлен глушитель.
— Будьте добры, отошлите письменный отчет инспектору Лоньону, который ведет расследование по этому делу.
В ответ Гастин-Ренетт, в точности как и доктор Поль, воскликнул:
— Инспектору Недотепе?
Мадам Мегрэ вздохнула:
— Уходишь?.. Зонтик хоть
Он действительно ушел, но отправился вовсе не туда, куда ему хотелось бы. А все из-за этой скотины инспектора и из-за его невезучести. Если б он мог слушать только себя, то направил бы такси на угол улиц Коленкур и Ламарк. Что он стал бы там делать? Да ничего особенного. Просто подышал бы воздухом этой улицы, обнюхал бы все углы, зашел бы в местные бистро и послушал бы, о чем судачат люди, со времени выхода утренних газет наверняка уже посвященные в курс дела.
Уходя из дому, Голдфингер сообщил, что у него встреча где-то поблизости. Если он покончил с собой, то про встречу мог просто сочинить. Но откуда в таком случае взялся глушитель? Как совместить наличие данного приспособления, которым пользуются крайне редко и которое вдобавок ко всему не так-то легко раздобыть, со звуком выстрела, заставившего едва ли не подпрыгнуть телефонный аппарат Центрального полицейского участка?
Если у торговца бриллиантами действительно было назначено свидание… Обычно свидания не назначают прямо на улице, да еще в десять часов вечера, да еще под проливным дождем. Скорее уж в кафе или в баре…
Но с той минуты, как торговец бриллиантами вышел из дому, он ничего не ел и не пил, даже стакана минеральной воды.
Мегрэ очень хотелось проделать тот же самый путь, вплоть до столбика связи с полицией.
Нет! Что-то не клеилось. Он чувствовал это с самого начала. Да, такому человеку, как Стан-Убийца, вполне могла прийти в голову мысль обложить последними словами полицию, поиздеваться напоследок, прежде чем пустить себе пулю в лоб. Но не этой мокрой курице Голдфингеру!
Мегрэ сел в автобус и, оставшись стоять на площадке, предался рассеянному созерцанию утреннего Парижа. Струи дождя колотили по старым машинам, а люди вокруг сновали, словно муравьи, торопясь кто на службу, кто по магазинам.
…Не может одна и та же идея вдохновить двух разных людей с интервалом в полгода… Особенно если речь идет о такой причудливой идее, как попытка предупредить полицию, чтобы превратить ее в своеобразного свидетеля на расстоянии собственного самоубийства…
…Можно повторить что-то… Нельзя это что-то изобрести дважды… Это так же верно, как и то, что если кто-нибудь пожелает свести счеты с жизнью, бросившись вниз с четвертого яруса Эйфелевой башни, а газеты проявят неосторожность и напишут об этом, то вскоре начнется целая эпидемия аналогичных самоубийств: в ближайшие месяцы человек пятнадцать, а то и двадцать спрыгнут с той же самой башни и тоже с четвертого яруса.
Да, но в последнее время не было никаких разговоров о Стане… Разве что в самом полицейском управлении…
— Господин комиссар, вам звонили из «Клариджа»…
Два его инспектора. Мошенник — его кличка была Коммодор — только что позвонил, чтобы ему принесли завтрак.
— Мы пошли, патрон?
— Ступайте, детки…
В душе он посылал своего международного мошенника ко всем чертям и мысленно туда же готов был отправить Лоньона.
— Алло! Это вы, господин комиссар?.. Говорит Лоньон…
Проклятие! Как будто он мог спутать с кем-нибудь еще унылый голос инспектора Недотепы!
— Я только что из Института судебной медицины…
Мадам Голдфингер не смогла поехать с нами…
— Что-о?
— Утром она пребывала в таком нервном расстройстве, что попросила у меня позволения остаться в постели… Когда я пришел, у нее сидел врач… Это их участковый врач, доктор Ланжевен. Он подтвердил, что его пациентка дурно провела ночь, хотя явно переусердствовала со снотворными…
— И с вами поехала младшая сестра?
— Да… Она опознала труп… За всю дорогу она не вымолвила ни слова… Она выглядела совсем не так, как вчера… Меня очень удивил ее вид… такой твердый и решительный…
— Она плакала?
— Нет… Стояла возле тела словно одеревеневшая…
— А где она сейчас?
— Я проводил ее до дому… Она переговорила о чем-то с сестрой, а потом опять ушла и отправилась в фирму «Борниоль» заниматься организацией похорон…
— Вы послали за ней агента?
— Да… Второй остался возле дверей дома. Ночью из дома никто не выходил… И телефонных звонков не было…
— Вы предупредили станцию прослушивания?
— Да…
Немного поколебавшись, словно сглотнув слюну перед тем, как высказать что-то неприятное, Лоньон произнес:
— Устный рапорт, который я вам делаю, записывает стенограф. Письменную копию я пришлю вам с курьером до полудня, а вторую копию отправлю своему вышестоящему начальству, чтобы все было по правилам…
Мегрэ буркнул себе под нос:
— Пошел к черту!
Вот в этом бюрократическом формализме был весь Лоньон. Он настолько привык, что даже лучшие его начинания всегда оборачиваются против него же, что теперь соблюдал самую нелепую предосторожность, делавшую его совершенно невыносимым.
— Вы где сейчас, старина?
— В «Маньере»…
Это была пивная на улице Коленкур, неподалеку от того места, где умер Голдфингер.
— Я обошел все бистро в квартале… Показывал фотокарточку торговца бриллиантами, ту, что на его удостоверении личности. Это свежая фотография, потому что удостоверение выдали меньше года назад… Вчера вечером около десяти часов никто Голдфингера не видел… Вообще-то его здесь и не знают, вот разве что в маленьком баре, который держит приезжий из Оверни, в пятидесяти метрах от его дома. Раньше Голдфингер часто заходил туда звонить, пока два года назад ему не поставили телефон в квартире…