Мегрэ ошибается
Шрифт:
— Не думаете ли вы, принимая во внимание ваш возраст и возраст вашего молодого соперника, что Лулу могла серьезно считать, будто бы ребенок от Пьеро?
— С точки зрения медицины, это несерьезно.
— Я говорю лишь о том, что могла подумать она.
— Возможно.
— Не было бы это достаточным поводом, чтобы покинуть вас и уйти к Пьеро?
— Нет, — ни минуты не колеблясь, ответил профессор тоном человека, глубоко убежденного в своей правоте. — Она наверняка постаралась бы уверить меня, что ребенок мой.
— И вы бы его
— Почему бы и нет?
— Даже сомневаясь в своем отцовстве?
— Какая разница. Ребенок есть ребенок.
— И вы бы женились на матери ребенка?
— Я не видел бы в этом никакого смысла.
— Как, по-вашему, Лулу попыталась бы женить вас на себе?
— Даже если бы и попыталась, у нее ничего бы не вышло.
— Потому, что вы бы не оставили жену?
— Просто я считаю все эти осложнения излишними и смешными. Я говорю все это совершенно искренне, поскольку считаю вас человеком, способным меня понять.
— Вы говорили об этом со своей женой?
— В воскресенье, после обеда, если не ошибаюсь. Да, в воскресенье. После обеда я был дома.
— А почему вы ей об этом сказали?
— Я сказал об этом и моей ассистентке.
— Знаю.
— Ну вот, видите.
Профессор был прав, считая, что Мегрэ понимает его. Было что-то ужасно высокомерное и одновременно трагическое в том, как профессор разговаривал со всеми, как судил о людях и, в особенности, о женщинах. Он принимал их такими, какими они и были на самом деле, не строя на их счет никаких иллюзий и не преувеличивая их способностей, ожидая от каждой лишь того, что она могла ему дать. В его глазах они стоили лишь немногим больше, чем неодушевленные предметы.
Он также не давал себе труда скрывать от них свои мысли. Какое это имело значение? Он мог размышлять вслух, не заботясь, как они это воспринимают, и еще менее заботясь о том, что они подумают или почувствуют.
— Как повела себя ваша жена?
— Спросила, как я намерен поступить.
— Вы заявили ей, что желаете признать ребенка?
– Он кивнул.
— А вам не пришло в голову, что это признание могло доставить ей боль?
— Возможно.
На сей раз Мегрэ почувствовал в голосе собеседника нечто такое, что до сих пор ускользало от него. В голосе профессора, произносившего это, возможно, слышалось скрытое удовлетворение.
— Вы это сделали намеренно? — атаковал его комиссар.
— Сказав ей это?
Мегрэ был убежден, что Гуэн предпочел бы не улыбаться, оставаться невозмутимым, но это было сильнее его, и впервые губы профессора раздвинулись в странной улыбке.
— В общем-то, вам даже понравилось, что вы вызвали такое беспокойство у жены и ассистентки?
По тому, с каким выражением лица Гуэн промолчал, было ясно, что он с этим согласен.
— Могла ли кому-нибудь из них прийти в голову мысль избавиться от Луизы Филон?
— С такой мыслью они уже давно сжились. Они ненавидели Луизу. Я не знаю человека, неспособного в определенный момент пожелать
Все сказанное было правдой, и именно это в беседе несколько ошеломляло Мегрэ. В глубине души с самого начала их встречи он думал точно так же, как и профессор. Их мысли о людях и мотивах их поведения были, в сущности, одинаковыми.
Различным был только подход к этой проблеме. С той лишь разницей, что Гуэн высказывал свои мысли вслух, а Мегрэ предпочитал молчать.
Гуэн обладал тем, что Мегрэ назвал бы холодным рассудком. Комиссар же пробовал… он сам себе не мог точно сказать, что он пробовал. Быть может, лучше понять людей ему помогало не только чувство жалости к ним, но и своеобразная симпатия.
Профессор смотрел на людей свысока.
Комиссар же старался смотреть на них, как на равных.
— Луиза Филон была убита, — сказал он медленно.
— Это так. Кто-то дошел до крайности.
— Вы задавали себе вопрос: кто это может быть?
— Это ваше дело, а не мое.
— А вы не подумали, что подозревать могут и вас?
— Конечно. Когда я еще не знал о вашем разговоре с моей женой, я все удивлялся, почему вы меня не допрашиваете. Консьержка предупредила, что вы мною интересуетесь.
И она тоже! А Гуэн считал все это в порядке вещей!
— В понедельник вечером вы поехали в больницу, но оставались у постели больного только полчаса.
— Я поднялся на пятый этаж немного отдохнуть в комнате, которая находилась в моем распоряжении.
— Вы там находились один, и ничто не мешало вам выйти из больницы незамеченным, взять такси и снова вернуться.
— В каком же часу, по вашему мнению, я выходил из больницы и вернулся обратно?
— К несчастью, между девятью и одиннадцатью часами.
— А в какое время приходил к Луизе Пьер Эйро?
— Без четверти десять.
— Выходит, я убил Луизу позднее?
— Пожалуй.
— Не считая времени, затраченного на дорогу, я не мог вернуться в больницу между десятью и половиной одиннадцатого.
Мегрэ сделал в уме подсчет. Профессор рассуждал логично. И комиссар почувствовал себя обманутым. Что-то выходило из-под его контроля, беседа приобретала иное направление, нежели он предвидел. Он стал ждать дальнейшего развития событий.
— Так получилось, господин комиссар, что в пять минут одиннадцатого один из моих сотрудников, доктор Ларю, поднялся ко мне. Он попросил меня спуститься на четвертый этаж; и осмотреть больного. Ни моя ассистентка, ни кто-либо из персонала моего отделения не могли вам ничего сказать — они просто об этом не знали. И речь идет не о показаниях взволнованной женщины, стремящейся избавить меня от хлопот, а о свидетельстве пяти или шести больных, в том числе и того, кого я осматривал, и который до этого меня не знал, и, скорее всего, до сих пор не знает, как мое имя.