Механический апельсин
Шрифт:
— Отдыхай, отдыхай, бедняжка, — ответил он, отвернув кран так, что из него с шумом вырвался пар. — Я думаю, ты грешил, но твое наказание несоразмерно велико. Они превратили тебя из человека во что-то иное. У тебя больше нет возможности выбора. Ты приспособлен к социально приемлемым актам, как машинка, производящая лишь добро. И я ясно вижу это дело насчет обработки маргинальных областей. Музыка и половой акт, литература и искусство, все должно теперь быть источником не удовольствия, а боли.
— Это так, сэр, — ответил я, куря канцерогенку этого доброго человека.
— Они всегда откусывают слишком много, — говорил рассеянно вытирая тарелку. — Но и само намерение — настоящий
— То же говорил и чарли, сэр, — ответил я. — Тюремный капеллан, я хотел сказать.
— Да, он говорил? Конечно, он говорил. Должен был сказать, будучи христианином, не так ли? Ну, а теперь еще одно, — сказал он, вытирая ту же тарелку, что тер уже десять минут назад, — завтра зайдут несколько человек повидать тебя. Думаю, ты будешь полезен, бедный мальчик. Я думаю, ты сможешь помочь низложить это тираническое Правительство. Превращение приличного молодого человека в механизм не может, конечно, рассматриваться как триумф любого правительства, кроме такого, что хвастается своей репрессивностью.
Он все еще тер ту самую тарелку. Я сказал:
— Сэр, вы трете все ту же тарелку — я согласен с вами, сэр, насчет хвастовства. Это Правительство кажется мне очень хвастливым.
— О, — ответил он, — будто увидел тарелку впервые, и положил ее. — Я еще не очень ловок, — сказал он, — в домашней работе. Моя жена делала все это, давая мне возможность писать.
— Жена, сэр? — спросил я. — Она вас оставила?
Я и вправду хотел узнать про его жену, помня все вэри хорошо.
— Да, оставила, — ответил он громко и горько. — Видишь ли, она умерла. Ее зверски изнасиловали и избили. Потрясение было слишком велико. Все было в этом доме, — его рукеры тряслись, все еще держа полотенце, — в соседней комнате. Мне было трудно заставить себя остаться жить здесь, но она бы хотела, чтобы я оставался там, где еще обитает благоуханная память о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
А я увиддил все так ясно, братцы, что случилось в тот далекий нотш, и, увиддив себя за этим делом, я почувствовал, что у меня заболел голловер и я хочу стошнить. Этот вэк заметил это, потому что, от моего фаса отхлынул весь кроффь, и я вэри побледнел, и он мог это вид-дить.
— Иди, ложись, — мягко скасал он. — Я приготовил пустую комнату. Бедный, бедный мальчик, ты пережил ужасное время. Жертва нашего века, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Ночью я спал вэри хор-рошо, братцы, совсем без снов. Утро было очень ясное и, кажется, морозное, и стоял вэри приятный запах завтрака, который жарился там внизу. Я не сразу вспомнил, где я, как это всегда бывает, но вскоре пришел в себя и почувствовал себя пригретым и защищенным. Но пока я лежал тут в постели, ожидая, что меня позовут к завтраку, мне пришло в голловер, что я должен узнать имя этого доброго вэка, заботящегося обо мне, как мать, и я стал бродить босиком, ища " МЕХАНИЧЕСКИЙ АПЕЛЬСИН", на котором должно быть его имя, как автора. В моей спальне ничего не было, кроме кровати, стула и лампы, так что я пошел в комнату этого вэка /она была рядом/, и там на стене увиддил его жену — сильно увеличенное фото, и меня малэнко затошнило от воспоминаний. Но здесь же были две-три полки с книгами, и тут стоял как я и думал, экземпляр "Механического Апельсина", а на обложке книги, на корешке, было имя автора: "Ф. Александер". Боже мой, подумал я, еще один Алекс. Я полистал ее, стоя в его пижаме и босиком, но совсем не чувствуя холода, потому что весь был теплым, но я не мог усечь, про что
— Долго ты спал, — сказал он, вылавливая ложкой вареные яйца и вытаскивая черный гренок из-под решетки. — Скоро уже десять. Я уже несколько часов как встал и работал.
— Пишите новую книгу, сэр? — спросил я.
— Нет, нет, сейчас не это, — ответил он, и мы сели, как хорошие другеры, разбивая яйца — крэк-крэк и хрустя поджаристыми гренками — кранч-кранч, а в больших чашках стоял вэри молочный утренний тшай. — Нет, пришлось звонить разным людьям.
— Я думал, у вас нет телефона, — сказал я, запуская ложку в яйцо и не следя за тем, что говорю.
— Почему? — сказал он, насторожившись, как быстрое животное, с яичной ложкой в рукере. — Почему ты думал что у меня нет телефона?
— Да, нет, — ответил я, — просто так.
И я удивился, братцы, как хорошо он запомнил начало той далекой ночи, когда я подошел к двери с этой басней и попросил позвонить доктору, а она сказала, что телефона нет. Он посмотрел на меня вэри пристально, но потом как будто снова стал добрым и приветливым и вновь запустил ложку в яичко. Он жевал и говорил:
— Да, я звонил разным людям, которых должен заинтересовать твой случай. Видишь ли, ты можешь стать очень важным оружием в борьбе за то, чтобы нынешнее дурное и преступное Правительство не было переизбрано на ближайших выборах. Понимаешь, Правительство больше всего хвалится мерами, которые оно приняло против преступности за последние месяцы.
Он снова посмотрел на меня вэри пристально — поверх яйца, от которого шел пар, и я опять подумал, не усек ли он, какую роль я когда-то сыграл в его жизни. Но он продолжал:
— Набирая в полицию жестоких и грубых юнцов. Предлагая оглупляющие и обезволивающие методы обработки.
Все такие длинные слова, братцы, и вроде бы дурменский, то есть безумный, блеск в глазерах.
— Все это мы видели раньше — говорил он, — в других странах. С этого начинается. Прежде чем мы это осознаем, у нас будет полный аппарат тоталитаризма
"О боже, боже", — думал я, жуя яйцо и хрустя гренками.
Я спросил:
— А что я могу тут сделать, сэр?
— Ты, — ответил он с тем же дурменским взглядом, — являешься живым свидетельством их дьявольских намерений. Народ, простой народ должен знать, должен видеть.
Он встал, оставив свой завтрак, и начал шагать туда и сюда по кухне, от раковины к кладовой, говоря вэри громко:
— Хотят ли они, чтобы их сыновья стали тем, чем стал ты, несчастная жертва? Не будет ли теперь Правительство само решать, что является преступлением, а что нет, и выкачивать жизненные силы и волю из того, кто покажется способным доставить Правительству неприятности?
Он немного успокоился, но не стал доедать яйцо.
— Я написал статью, — продолжал он, — утром, пока ты спал.