Механический зверь. Маленький изобретатель
Шрифт:
— Псионик!?
— Да, Ваше величество.
— Да что же такое… думал, что нашли небывалый клад, а в нем девять из десяти монет — фальшивые.
— Вы зря так думаете, псионика может показать и очень интересные результаты, тем более с его силой души.
— Да бред это все… мне из содружества твердят и твердят: псионика имеет будущее, бла-бла-бла… а на деле?
— Пока в стране есть маги-псионики, нам придется думать о ней.
— Это, конечно, правда… псионик с душой потенциала выше, чем у тебя?
— Да, ваше величество. Выше, чем у кого бы то ни было.
— Забавно… возьмешь его к себе, когда подрастет. Следи за ним внимательно. Ты прав, с таким стартом
— Сам хотел предложить, ваше величество.
— Хорошо. Тогда свободен.
Лаз лежал в кровати и смотрел в потолок. Магия без перспектив, да? Тупик? Да не может быть. Не может правая половина всей магии быть морем, а левая — лужей. Так не бывает. И так думать его заставляла не слепая вера.
Он помнил свою прошлую жизнь. Одиннадцать лет школы, пять лет университета, три года работы в конструкторском бюро. Он помнил уроки физики, химии, биологии, хотя последнюю так себе. И он, единственный человек в стране, кто знал: псионику просто не умеют применять.
Уравнение было простым до смешного. Стихийные маги пользовались воображением. Придумывали, фантазировали: как можно так использовать воду, ветер, молнию. А потому им не было никакой нужды в знаниях об этом мире, все, что было нужно, рождалось у них в голове. И, как это логично следует из дуальности магии, псионика должна основываться на точно противоположном. В данном случае — на точной информации об окружающей действительности.
Она ни в коем случае не была хуже своей “сестры”. Просто в мире, где миллионы люди искренне верят в то, что болезни насылают злые духи, что солнце ходит по небосводу по воле великого Света, что с края земли можно свалиться в пропасть, что воздух — это смесь множества газов и что газ этот может стать жидким и даже твердым, что материя состоит из мельчайших, невидимых глазу частиц…
В таком мире магия, требующая от чародея точного понимания своих действий, обречена на забвение.
На лице шестилетнего мальчика играла почти безумная улыбка. Он-то знал! Он знал все это, знал о микробах, гелиоцентризме, формировании планет, атомной теории… человек из двадцать первого века, попавший в средневековье, не смог бы применить свои многочисленные знания, просто потому, что у него не было бы нужных инструментов. Не было микроскопов и телескопов, не было доступа к электричеству, не было возможности хотя бы убедить аборигенов помочь ему, потому что лучшим результатом таких просьб был бы сумасшедший дом, а худшим — костер.
Но ему не нужна была ничья помощь! У него был инструмент лучший, чем все что угодно, инструмент, настолько совершенный, что создатели адронного коллайдера удавились бы от зависти. Более того, благодаря его новому рождению этот инструмент мог стать чем-то совершенно невероятным. У него была магия.
Он был потенциально сильнейшим чародеем и обладал знаниями, которых не было ни у кого. Да, без учителей и руководств процесс адаптации к псионике всей этой информации наверняка был бы невероятно сложным. Вот только теперь он знал, что сможет выгнать из чужих взглядов так раздражающую его жалость. Сможет защитить Лани, сможет помочь всем, кто ему дорог, сможет исполнить желание маячащих за плечами теней. И даже мечта, родившаяся почти год назад при взгляде на Принцессу, больше не казалась несбыточной. Он, Лазарис Морфей, сможет летать!
Глава 17
Глава 17.
— Любая магия, стихийная или псионическая, начинается с одного, — Дамия оказалась очень неплохим преподавателем. Она не забегала вперед, не топталась на месте, внимательно следила за прогрессом своего ученика. — Первым делом нужно
Лаз сидел в своем кресле с закрытыми глазами, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям. Последние несколько недель он занимался именно этим — тренировался погружаться внутрь себя, вслушиваться в глубинные позывы, учился отбрасывать лишние мысли, сосредотачиваясь на чем-то одном. На Земле это назвали бы медитацией или чем-то похожим.
Естественно, его прогресс нельзя было даже сравнивать с успехами других детей. И дело было не в силе души или чем-то подобном. Просто какой ребенок в шесть лет сможет усидеть на одном месте хотя бы десять минут с закрытыми глазами и занимаясь, фактически, ничем? Лани, целеустремленной девочке, потребовалось на освоение этой необычной методы не несколько недель, а несколько месяцев, и это считалось хорошим результатом. Так что Лаз определенно шел с опережением графика.
— Наша душа, — продолжала тем временем Дамия, — это нечто эфемерное, что нельзя потрогать, понюхать или увидеть. Она в каждом уголке тела и в то же время — нигде. А потому почувствовать ее ты сможешь не сразу. Отбрось все лишнее, как мы учились, и прислушайся к самому себе. Все видят душу по-разному. Кто-то в виде моря, кто-то в виде дерева, кому-то она кажется туманом, кому-то — твердым камнем. Ты не ошибешься, когда найдешь ее внутри себя, это особое чувство, ни на что не похожее. С учетом твоих предыдущих успехов, — женщина сделала небольшую паузу, бросив на спокойно сидящего мальчика подозрительный взгляд. — Надеюсь, у тебя получится добиться этого за месяца три.
— Я ее вижу, вижу!
— Айниталия, зачем вы кричите? Вы сбили всю концентрацию.
— А вот и нет.
— Я же знаю, что да. Вы уверены, что увидели свою душу?
— Да! Точно-точно!
— Отлично, если так. На что она похожа?
— Она большая и яркая! Как солнышко. И теплая-теплая, такая…
— Очень интересно. Надо сообщить вашему отцу.
— Нет!
— Почему нет? Он наверняка обрадуется.
— Не хочу! Не ходи к нему!
— О чем вы говорите, принцесса, я просто обязана сообщить ему о вашем успехе.
— Я вру! Ничего не видела!
— Вы меня не обманете.
— Не ходи…
— Не понимаю, о чем вы. Ждите тут, постарайтесь снова почувствовать ее, во второй раз должно быть проще.
Ему не потребовалось месяца. Даже не неделя. Четыре дня. Всего за четыре дня он сделал то, на что другие могут потратить год. Вот только, добившись успеха, он не ощущал ни капли удовлетворения.
— И это… это моя душа?
В комнате не горела ни одна свеча, шторы были плотно задернуты, а закрытые веки окончательно лишали зрение чувствительности. Вот только даже так, он четко видел ЕЁ.
Тьма была словно бы живой, огромной амебой, она колыхалась посреди ничто его внутреннего мира, то и дело выстреливая в стороны чернильно-черными искрами. В этой тьме терялся взгляд, умирали звуки, пропадали запахи, словно голодный, жадный, злобный монстр, она втягивала в себя все, до чего могла дотянуться, поглощая даже пустоту.
Ошибиться было невозможно. То самое “особенное” чувство, о котором говорила Дамия, пронизывало его с макушки до пят. Он был сторонним наблюдателем, с первобытным, животным ужасом смотрящим на этот сгусток тьмы, и в то же мгновение он и был этой тьмой, мириадами глаз наблюдающей за необычным пришельцем. Подобная дуальность была не просто неправильной, она сводила с ума, замораживала мысли, сковывала тело. Он был и жертвой, и хищником, человеком и монстром, смертным и богом одновременно. Это было невозможно и реально одновременно, настолько дико, что разум отказывался понимать.