Мехмед Синап

Стоянов Людмил

— Так ли это? — И Синап смеющимися глазами посмотрел на вора. — Что это тебе взбрело на ум, помак? Верно ли все это?

— Йок, эфенди. Нет, неверно.

Синап нахмурился.

— Не называй меня «эфенди», за одно это посажу тебя! Я не эфенди, а такой же человек, как ты. Эфенди — это другие; они носят шелковые шаровары, суконные кафтаны, дорогие туфли и белые чалмы. Их работа состоит в том, чтобы сидеть на мягких диванах, и от этой работы они сильно устают. Какой я эфенди? Эфенди — это твой чорбаджия, Таушан-бей. Дружба моя с ним невелика, но за то, что ты сделал, за

то, что съел двух козлят, полагается всыпать тебе хорошенько!

Человек смотрел на открытое, круглое лицо Синапа с ясными глазами и тонкими, загнутыми к краям губ татарскими усиками и недоумевал: кто же он такой? На султанского офицера не похож, а все его слушаются, исполняют волю его, как своего хозяина.

— Не крал я козлят...

— Как не крал? Тогда где же они?

Перед взором Синапа встала на миг гневная фигура Метексы, который часто корил его за такие же грехи. Он знал тяжелую жизнь чабанов, лишения, голод в продымленных шалашах, когда соблазн свежего жареного мяса так силен, так неотразим...

Чабан ежился, как от боли, словно хотел вызвать к себе сострадание. Синап укоризненно сказал ему:

— Что ты корчишься, как червяк? Мы не едим людей. Человек ты или нет? Как тебя зовут?

— Янык...

— Янык?! — рассмеялся Синап, разглядывая рано полысевшую голову чабана и его постаревшее, сморщенное от дождя и ветра лицо.— Хорош Янык... [32] Ну! Украл ты козлят или нет?

— Йок, атаман, я их не крал, — осмелел чабан. — Аллах... — И он возвел глаза к небу.

32

По-турецки «янык» значит: сгорающий от любви. (Прим. перев.)

— Куда же им деваться?

— Упали, атаман, сорвались в пропасть. Я их освежевал, сообщил бею, чтобы он забрал их, — никто не пришел.

— Я знаю, что хлеба у тебя не было; но мука, мука для качамака была?

— Йок... когда же мы, чабаны, видим хлеб?

Синап подумал минуту.

— Посадить тебя — грех будет. Отпустить тебя — света белого не увидишь ты у Таушан-бея. Знаю я тех, у кого всего много. У неимущего они и душу готовы отнять! Что же мне делать с тобой? Не такой ты человек, чтобы гнать тебя вон. Хочешь остаться у меня в конаке? Я вижу, ты старый чабан, умеешь держать ружье в руке... А нам требуются такие люди, драться с недругами: пашами и беями...

Человек отер с лица пот; у него словно прояснилось перед глазами. Он выпрямился во весь рост и твердо сказал:

— Хорошо, атаман, я остаюсь... Буду служить тебе верно, как собака!

— Ты только слушайся меня... Я не плохой человек. Страхин! Кьокорджа! Дайте-ка ему одежду да накормите его!

После этого он сел на своего Хороза и спустился вниз к реке, к сараям и гумнам. Ему хотелось взглянуть еще раз: что уродила земля? Щедрее ли она в этот раз? Или, как всегда, осталась скрягой для чад своих?

Глава седьмая

ВЛАСТЬ НИКОГДА НЕ СПИТ

1

Шел

уже четвертый год безраздельного господства Мехмед Синапа в обширной Чечи. У него родился второй ребенок. В доме его стало шумно. Как пожелали ему голодные ахрянки, так и сбылось: у него множилось имущество, домочадцы, жизнь была полна удачи и смысла. Он понял, что значит быть отцом, и представлял себе голодных детей, скулящих о хлебе, иссохших, как корешки. А отцы, которые теперь служили ему, испытали этот ужас и потому готовы были пойти за Синапом на край света.

Один раз он решил не спускаться на равнину. Не потому, что хотел покориться, а потому, что год выдался милостивый: своего жита уродилось достаточно, да и прикупить можно было за деньги. Султан Селим подумал, что Синап решил сдаться. На Марице стало спокойно, торговля оживилась.

Но когда на следующий год пришел голод и нищета, снова на равнине запылали пожары, в поместья беев и в государственные склады нагрянул вооруженный отряд Синапа, и снова до слуха падишаха донеслось ненавистное ему и презренное имя разбойника.

Он действительно стал известен далеко за пределами Чечи. На гулянках и сходках о нем пели песни. Султан не имел такой власти, какою пользовался он; правда, Синап пользовался ею не для своей личной выгоды, а для общего блага. Он сам начинал сознавать, насколько он могуществен, ибо свою силу он видел в других, а не в себе. Иногда он становился суров, но суровость его была какой-то отеческой, выражавшей любовь. Даже покорившись, он не мог бы пойти в прислужники султана, например, или стать, как Кара Феиз или Кара Мустафа, подносчиком кувшина падишаху... Он был привязан к своей Чечи, как зверь к своему лесу, и вдали от нее страдал бы. Покинуть Гюлу и двух своих детей, покинуть весь этот голодающий народ, надеющийся на него, и пойти драться с австрийцами и московитами ради пестрых шаровар падишаха — это ему казалось немыслимым.

— У султана есть свои люди, — говорил он Дертли Мехмеду, — он обойдется и без нас. Мы поклялись служить нашим братьям и будем бороться до последней минуты!

Он готов был остаться до конца дней своих здесь, среди дорогих ему людей, среди своей прекрасной Чечи, которая хоть и не родила ничего, но была свободной.

Он велел позвать Муржу.

— Верно ли, Муржу, что глашатай в Хюлбе говорил о Кара Феизе и Эминджике, будто они сдались султану и стали его слугами?

— Верно, атаман, я это слышал из уст глашатая. Сдались с дружиной в восемьсот человек.

— Славно... Ну что ж, пожелаем им счастья!

Нахмурившись, он поднялся на верхнюю галлерею, откуда открывался широкий вид на гористую Чечь. Вон до тех пор тянется лес, а дальше стоит, как остров в зеленом море, необъятный Машергидик...

Известие возмутило Синапа. Но за свою Чечь он был спокоен. Царство его было неприступно. Сюда не проникал еще ни один паршивый жандарм, этих мест еще не осквернили султанские войска...

2