Меир Эзофович
Шрифт:
Сказав это, он спокойно сел, глядя на Леопольда из-под седых слегка взъерошившихся бровей.
Леопольд вспыхнул ярким румянцем, бросил папиросу на пол и, подавляя гнев, затушил ее ногой.
— Ну, вот у вас какая тут вежливость, — сказал он Меиру.
— А зачем ты, Леопольд, в шабаш папиросы куришь?
— А ты не куришь? — с иронией и недоверчиво глядя в глаза собеседнику, спросил гость.
— Не курю, — решительно ответил Меир.
— Так ты хочешь души людей выводить из темницы, а веришь, что это святой закон — не курить табака в шабаш?
—
— Так ты хочешь возбуждать людей против великого раввина и кагальных, а сам уступаешь?..
Глаза Меира снова заблестели, но на этот раз как-то гневно и насмешливо.
— Если бы дело шло о том, — сказал он, — чтобы избавить какую-нибудь человеческую душу от темноты или какое-нибудь человеческое тело от нужды, я бы не уступил, потому что это важно; но когда дело идет о том, чтобы доставить удовольствие моему рту, я уступаю, потому что это пустяки; и хотя я не верю, чтобы закон этот был святой и исходил от самого господа бога, но старшие верят в это, а мне кажется, что тот совершает большую грубость, кто сопротивляется старшим из-за пустяков.
Выслушав эту тираду, Леопольд отвернулся от Меира и подошел к Мере, продолжавшей сидеть на кончике стула. Меир посмотрел ему вслед взглядом, в котором виднелись разочарование и гнев, потом отошел от окна и быстро покинул комнату.
Этот внезапный уход молодого человека произвел сильное впечатление на женскую часть общества. Мужчины едва обратили на него внимание, настолько им казалось это естественным, а отчасти даже и похвальным, что жених из скромности и от смущения избегает смотреть на выбранную для него старшими невесту. Но купчиха из Вильны и пани Гана заметно нахмурились, а Мера, дернув мать за платье, шепнула:
— Maman! Идем домой!
Меир тем временем быстро шел по направлению к жилищу своего приятеля Элиазара, но только заглянул в открытое окно низкого здания и пошел дальше, так как комнатка кантора была пуста. Очевидно, Меир знал, где ему искать своих товарищей. Он направился прямо на луг, находившийся за местечком.
Как и несколько недель тому назад, этот лужок, настоящий оазис тишины и свежести, весь купался в розовых отблесках заходящего солнца. Густая трава, росшая на нем, правда, уже не блистала весенними изумрудными красками, потому что летняя жара немного присушила ее; но зато среди травы расцвели пушистые пучки и стройные чашечки диких цветов, наполнявших воздух сильным благоуханием.
У опушки леса, под густо разросшимися березками, сидела и полулежала на траве группа людей, состоявшая из взрослых уже, но очень молодых мужчин. Одни из них, наклонившись друг к другу, разговаривали вполголоса; другие машинально рвали растущие вокруг них цветы и составляли пестрые букеты; третьи, наконец, повернувшись лицом к голубому небу, по которому проходили золотистые облака, тихонько напевали.
Немного поодаль, возле пруда, берега которого были усеяны теперь густыми кучками незабудок, а поверхность была покрыта длинными листьями и широкими цветами водяных растений, неподвижно сидела
Меир быстро направился к группе юношей, черневшей у опушки рощи. Видно было, что и они также ждали его прихода с некоторым нетерпением; лежавшие на траве, увидев его, приподнялись и сели, устремив на него глаза.
Подойдя к своим товарищам, Меир, не здороваясь ни с кем и ни на кого не глядя, сел на поваленный бурею толстый ствол березы. Он казался не столько печальным, сколько сердитым. Юноши молчали и смотрели на него с некоторым удивлением. Элиазар, лежавший на траве, опираясь плечом о ствол, на который сел Меир, первый спросил:
— Ну, что? Видел его?
— Видел его? — повторили теперь хором несколько голосов. — Какой он? Очень он ученый и умный?
Меир поднял лицо и горячо воскликнул:
— Он ученый, но очень глупый!
Восклицание это возбудило среди юношей живейшее удивление. После довольно продолжительного молчания Ариель, сын величественного морейне Кальмана, произнес задумчиво:
— А как же это может быть, чтобы человек был ученым и в то же время глупым?
— Почем я знаю? — ответил Меир, и глаза его широко раскрылись, словно он смотрел в какую-то бездонную, страшную пропасть.
Затем сразу завязался разговор, состоявший из невероятно быстро следовавших друг за другом вопросов и ответов.
— Что он тебе говорил?
— Он мне говорил только глупые и скверные вещи!
— Отчего же ты не спросил его об умных вещах?
— Я спрашивал его, но он даже не понимал, чего я от него хочу!
— А он не сказал тебе, о чем он думает?
— Он сказал, что думает о том, чтобы купить себе красивый каменный дом, который будет давать ему две тысячи дохода!
— Пусть себе думает о каменном доме, но о чем он еще думает?
— Он сказал, что больше ни о чем не думает!
— А чем он занимается?
— Он переписывает в канцелярии бумаги, а когда возвращается из канцелярии, курит папиросы и думает о каменном доме.
— А что он думает о тех евреях, которые не получили такого образования, как он, и живут в великой темноте и в великой нужде?
— Он думает о них, что это глупый и грязный народ.
— А что он тебе ответил, когда ты рассказал ему обо всех нас и о том, что мы все хотим вывести наши души из темноты и не можем?
— Ответил, что когда он расскажет об этом своей семье и своим товарищам по канцелярии, то они будут сильно смеяться.
— Над чем же тут смеяться? — спросили хором юноши. Потом наступило долгое молчание, пока, наконец, из всех грудей разом не вырвался внезапный и страстный возглас:
— А шлехтер менш! (Плохой человек!)
Через минуту двоюродный брат Меира, Хаим, сын Абрама, проговорил:
— Меир! Значит, и образование и науки, к которым мы так стремимся, плохие, если они делают людей плохими и глупыми?