Мексиканская повесть, 80-е годы
Шрифт:
По субботам он с друзьями играл в маджонг, и маркиз говорил:
— Ты не волнуйся, Федерико. Как бы она нас ни лягала, а революция в Мексике обуздана навсегда.
Они не видели сумрачных взоров, не замечали тигров, затаившихся во всех этих мятущихся юнцах, которые там сидят и смотрят на плывущий смог.
С того самого дня, как он похоронил мать, ожила его память. Более того, он понял: только потому, что ее больше нет, к нему возвращаются подробнейшие воспоминания, прежде придавленные игом доньи Фелиситас. Именно теперь он вспомнил, что раньше полночь уже возвещала утро и что он выходил на балкон подышать, заранее принять дары нового дня.
Но
Каким его вспомнят? Совершая утренний туалет перед зеркалом, он видел, что, в общем, мало изменился за последние двадцать лет. Подобно восточным людям, которые, постарев, воплощают свою вечность. Но также и потому, что за все это время не изменил стиля своей одежды. Безусловно, лишь он один носил теперь летом соломенную шляпу, введенную в моду Морисом Шевалье. И с наслаждением повторял, смакуя каждый слог, ее иностранное название: «straw bat», «cannotier», «paglietta». А зимой — черный «homburg» с шелковой кромкой, котелок Энтони Идена, самого элегантного мужчины своего времени.
Он всегда вставал поздно. И не находил нужным скрывать, что он — рантье, живущий в свое удовольствие. Сыновья его друзей терзались какими-то социальными угрызениями совести, а посему в восемь утра их должны были видеть уже на ногах в каком-нибудь кафе жующими «hot cakes» [41] и рассуждающими о политике. К счастью, у Федерико Сильвы не было сыновей, которые стыдились бы своего богатства или стыдили бы его за то, что он до полудня валяется в постели, ждет, пока его слуга и повар Дондэ подаст ему завтрак, а затем спокойно пьет кофе и читает газеты, не спеша одевается и приводит себя в порядок.
41
Здесь: горячие тосты (англ.).
Все эти долгие годы он хранил одежду, которую носил в юности, а когда умерла донья Фелиситас, собрал и разложил экстравагантные наряды своей матери по разным шкафам; в один — платья, бывшие в моде до первой мировой войны, в другой — в двадцатых годах, а в третий — мешанину, которая полюбилась сеньоре в тридцатые годы и которой она осталась верна до конца: цветные чулки, серебристые туфли, боа ядовито-красных тонов, длинные юбки из розового шелка, блузы с глубоким вырезом, сотни ожерелий, шляпок для загородных прогулок, жемчужных брошей, булавок.
Каждый день он ходил обедать к «Беллингхаузену» на улице Лондрес, где у него был свой столик в углу еще с той поры, когда он заказал себе костюм, который носил теперь. Ел он один, важный, серьезный, легким кивком приветствуя знакомых, и велел включать в свой счет стоимость обеда дам, знакомых его или его мамы — тоже евших в одиночестве; и никаких объятий, шумных возгласов «где-пропадали» или прочих вульгарностей: «счастлив-вас-видеть», «боже-какая-радость». Он ненавидел фамильярность, был полновластным хозяином маленького неприкасаемого пространства вокруг своей персоны, вокруг смуглого аккуратного человечка. Он желал внушать уважение.
Фамильярность он допускал лишь в отношениях с вещами своего дома. День за днем он наслаждался, глядя на них, любуясь ими, трогая, поглаживая, порой нежно лаская лампы Тиффани и пепельницы, статуэтки и рамки Лалика. Они доставляли ему особое удовольствие, но и вся
Его молодость была отмечена двумя происшествиями. Во-первых, посещением Голливуда, где мексиканский консул в Лос-Анджелесе помог ему попасть на «Ужин в восемь». Прием был устроен в белой гостиной Джин Харлоу, и ему посчастливилось издали увидеть актрису. Это было как серебряное сновидение. В Иден-Роке он познакомился с Коулом Портером, когда тот только что закончил мьюзикл «Just One of Those Things», [42] и со Скоттом Фитцжеральдом и Зельдой, когда тот писал роман «Ночь нежна». Тем летом, на Ривьере, он сфотографировался с Портером — с Фицджеральдами не удалось, — маленький любительский снимок, без вспышки. А потом — и это во-вторых — в своем номере отеля «Негреско», в полной тьме, он наткнулся на голую женщину. Друг друга они не знали. Женщину выхватил из темноты лунный свет, будто свет дня, будто луна стала солнцем, высветив наготу, срам, не прикрытый фиговым листком — ширмами.
42
Здесь: «Он создан для этих дел» (англ.).
Путешествие на Лазурный Берег всегда было в центре субботних воспоминаний. Федерико Сильва прекрасно играл в маджонг, и три его постоянных партнера — Мария де лос Анхелес, Перико и маркиз — провели то лето с ним вместе. Вспоминали обо всем, кроме этого случая, любовного приключения, рыжей девушки, похожей на Джин Харлоу. Если кто-либо из друзей чувствовал, что готовится вторжение в запретную зону, тут же следовал многозначительный взгляд, дававший понять, что погода может испортиться. Тема разговора тотчас менялась, ностальгию откладывали на другой раз, и все снова возвращались к обычным рассуждениям о семье и деньгах.
— Это нельзя отделять друг от друга, — говорил Федерико Сидьва во время игры. — Вот у меня нет семьи, и, когда я уйду из жизни, мои деньги достанутся другим, какой-то другой семье. Забавно!
Извинился, что заговорил о смерти. Что о деньгах — нет. Каждому из них удалось в свое время завладеть частицей богатства Мексики — рудниками, лесами, землями, скотом, плантациями — и быстро обратить это, пока что-нибудь не стряслось, в единственно надежную форму собственности: недвижимое имущество в городе Мехико.
Федерико Сильва весьма смутно представлял себе дома, столь регулярно приносившие ему доходы, старые колониальные дворцы на улицах Такуба, Гватемала, Ла-Монеда. Он никогда их не посещал. И совсем не знал людей, там живущих. Возможно, когда-нибудь он спросит у сборщиков квартирной платы: а кто обитает в этих старинных дворцах, что за люди, понимают ли они, что живут в самых славных и благородных домах Мексики?
Он никогда не приобретал новые здания, вроде тех, что отняли у него солнце и завалили набок его собственный дом. Поклялся себе никогда их не приобретать. И повторил это снова, с улыбкой, когда они, как обычно, по субботам садились у него за маджонг. Все знали, что быть принятым в доме Федерико Сильвы — большая честь. Только у него было такое: в столовой — мебель, обитая красной кожей; свое место у каждого гостя, определенное строжайшим этикетом — по общественному ранжиру, возрасту, роду прежней деятельности, — карточка с его именем и меню, написанное от руки самим хозяином дома, гостей безупречно обслуживал расторопный Дондэ.