Мексиканский для начинающих

Дорофеев Александр

Однако вот что произошло в тот день. Падре Себастьян открыл двери и вошел, и это поразило внутренний мир таверны «Мама, е кьеро», где никаких падре отродясь не видывали. Девчонки присели, хоронясь за столбами, и многие посетители естественно поперхнулись. То есть это было явление. Сперва подумали, что падре ошибся приходом, вперся не в свою обитель, как бывает в жизни с любым человеком, и сейчас поймет. А он, следуя, будто в тумане, за разноязыким голосом Ксанфа, уткнулся, наконец, в испанский и замер ровно посреди зала, вроде всю жизнь сюда стремился.

Наши – в основном хорошие, уважительные католики. Когда в Гвадалахаре

близ аэропорта расстреляли из автомата кардинала Игнасио, все очень переживали, поскольку, как выяснилось, его спутали по одежде с другим кардиналом.

Вызвали из подземелий хозяина таверны сеньора Пелудо. И вот сеньор Пелудо учтиво спросил, чего желаете. Падре Себастьян, конечно, ответил бы, чего – провались тут все с потрохами в преисподнюю! – кабы не голос Ксанфа, овладевший головой. И как-то невпопад потекли из уст совсем иные слова, иные пожелания.

– Все правы, братья, – сказал падре, – Хоть в чем-то, потому что живут и умирают, чтобы жить. Есть впадина, я побывал там, где время и земля соприкасаются. И вот что жизнь человека на земле – это дырка во времени. Представьте, братья, сито или решето, в котором все мы – дырки. Оттуда в туда. Сквозь нас все протекает, – и чувства, и дела – приобретая вкус и цвет, и смысл, и запах. И эта мысль проста, как дротик для метания, хоть не видал. Впрочем, чтобы знать, достаточно знать. Цветок и песня – сущность мира. Бог пел, когда творил нас. Все мы – песня, звук, на миг застрявший в решете…

– Погодите, падре. Хотя бы присядем, – вмешался сеньор Пелудо. – Я вас послушаю, а другим, зачем мешать!

Но и другие хотели послушать. Безумная полоумность речи тронула здешних. В них сидела, видно, как жаба, сосущая жажда непонятно чего. «Говори, падре! – воскликнули здешние. – От всего сердца говори, чтобы задело эль корасон!»

Конечно, в таверне «Мама, е кьеро» собрались не самые удачные строки божественной песни, но без них-то вообще пустоты, которые не пропеть. И вот падре продолжил под диктовку. «Я пришел не сам от себя, – говорил невольно. – А от всего сердца. Меня вроде послали, чтобы рассказать. Бог тосковал в одиночестве, как свет во мраке. Он мог рассеяться напрасно, если бы не создал наш остров и нас самих. Он рассеялся в нас, чтобы жить, потому что мы, умерев, собираемся в Нем. Он с нами – одно целое, хотя и раздвоенное. Он зависит от нас, как и мы от Него, – общая нужда и общее благоденствие. Он сотворил нас любовью и верой. Креар – творить, и креер – верить. Меж ними только любовь – амор. Его пища – это наши любовь и вера. И вот Он голодает. Но и мы голодаем и жаждем, не понимая, собственно, чего. Ошибочно жрем и выпиваем…»

– Так не честно, падре! – взмолился сеньор Пелудо. – Кстати, не прерваться ли вам на обед?! Не хотите ли перекусить?

– Керер – хотеть. Вот что грубо правит нами! Мы по хотенью нашему создали и сатану, и преисподнюю, – молвил падре, сам дивясь, и перешел к бытию острова Чаак, которое вкратце изложено выше.

Посреди зала со временем утвердили кресло, где падре Себастьян задремывал, не умолкая, впрочем. Так и толковал не один день, а много, без устали – до самого сезона дождей, когда голова вдруг начала пустеть. То есть голос Ксанфа исчерпался, оставив лишь осадок.

– И словеса, как птицы, улетают, а в гнездах пыль, – повторял падре. – И как заставить сухое дерево цвести, петь и свистать по-человечьи?

Никто не отвечал,

хоть здешних еще прибавилось, поскольку это обычно в сезон дождей. Все слушали, выпивая, куря, нюхая и глядя на голых девчонок, которые плясали без музыки вокруг столбов и кресла, изображая в лицах буквально все, что падре изрекал.

И вот что ему удалось наконец высказать. Это то, что давно хотелось, с первых минут, – провались тут все с потрохами в преисподнюю!

Очень сомневаюсь, провалилось ли. Навряд. Однако падре Себастьян обнаружил себя на окраине, почти у городской помойки, под ливнем, стоявшим меж землей и небом, как внезапный океан. Хлестало волнами так, что глаза прикрывались, и ускользали пути. И выплыл опять голос Ксанфа, спешащий в «Мама, е кьеро».

– Сеньор тавернеро! – напевал Ксанф. – Налей-ка еще рюмочку! Так надобно забыться!

Ливни его вполне излечили, как и полагали в муниципалитете, привели в чувства, промыли, очистили. Ксанф совсем не помнит путешествие на канистре и парково-скамеечную жизнь. Кокосовая кукла танцует теперь в таверне на стойке бара. Канистра хранится в краеведческом музее. Это такой обычный баллон, на тридцать литров, для пресной воды, который берут с собой в баркас рыбаки. Его показывают туристам вместе с фотографией Ксанфа в сомбреро. Образ привлекательный – напоминает пляжный столик на железобетонной ножке.

Позавчера дон Хорхе обнаружил на канистре округлые знаки, подобные письменам древних майя. И вот он сразу отправил запрос на фабрику канистр, не их ли это причуды. Дон Хорхе будет ждать ответа. Это хорошо придумать чего-нибудь, чтобы ждать. Все наши вообще-то ждут – в основном хорошего – и жизнь поэтому как-то идет. Иначе бы непременно легла и лежала. Так бывает, но редко.

Море, того и гляди, прибьет новое откровение к острову Чаак, можно так сказать. А можно и помолчать уже.

Серебряный треугольник

Первый угол

Белое пятно

Плотник строит плоты или ограды. Столяр, конечно, – столы. Чертежник – вероятно, углы и линии, не говоря уж о чертях.

Сидя за косым огороженным столом, Василий Прун изо дня в день чертил. Руки сновали по тупым и острым углам, по прямым и окружностям. Остальное тело скупо перемещалось по катету и гипотенузе – до службы и обратно – с пересадкой на «Парке Культуры».

«Нету на свете африк и америк, – подумывал Василий. – Все мифы и легенды древней Греции, которая, впрочем, давно затонула, если когда-либо и существовала. Чистый вымысел – собор парижской богоматери и о-рио-де-жанейро».

Его мир укладывался в размеры коммунальной квартиры. И был огромен. Тропический остров Гадецких в ледовитом океане Худюковых. Скалистый, грубых вулканических пород материк Сероштанова. Архипелаг тети Буни, ветры с которого доносили запах жареной скумбрии. В здешней географии случались ураганы и наводнения, землетрясения и засухи.

С закрытыми глазами, в ночной обесточенной тьме мог пробраться Василий от пика Пруна к известнейшей в южных широтах бухте Клозет.

Хотя были и белые пятна. Вот море Шурочки, возникшее относительно недавно. Оно манило теплыми, как казалось, водами. Так хотелось открыть это море, разведать глубины, придонную жизнь, вдохнуть пассаты, хлебнуть гольфстримов.