Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии
Шрифт:
– Одно то, что ты можешь обращаться к разным святым с разными проблемами, уже хорошо. В протестантской церкви ты можешь обращаться только к одному, и то он никогда ничего не отвечает. Мне очень симпатично, что, вместо того чтобы все время говорить: «Ладно, ладно, понял, я грешник» – ты можешь сказать: «Ладно, ты вот говоришь, что я грешник… допустим, но я теперь хочу послушать альтернативное мнение». И потом ты идешь к другому святому, к Деве Марии, например, и получаешь женскую точку зрения на вопрос. Если ты, например, считаешь, что
Дома Триер более чем охотно дискутировал по вопросам католицизма с Сесилией, которая одобряла далеко не все в своей религии.
– Похоже было на то, что он просто хотел меня слушать. Проверить меня, чтобы понять, насколько сильно я верю. Говорил «да ты что, ты не понимаешь разницы между тем-то и тем-то», – смеется она. – Но я бы не сказала, что он пережил какое-то особенное религиозное возрождение, скорее это были поиски самоидентификации.
– Вас, наверное, часто спрашивали, каково было быть женой Ларса фон Триера?
– Ну да, потому что все считают, что если ты с ним живешь, то ты, наверное, тоже очень странная.
– Или очень выносливая…
– Люди считают его очень неприятным и невротичным человеком, что тоже является частью бренда. И да, это в нем есть, но в то же время в нем есть и столько всего другого.
– В чем самая большая разница между общими представлениями о Ларсе и тем Ларсом, которого вы знаете?
– В том, что в личной жизни он очень приятный человек. Он очень… уютный, что ли. Кроме того, в нем есть еще мещанская сторона, которая иногда кажется даже чересчур мещанской. Мы редко куда-то ходили, например, потому что он считал, что дома так хорошо, пусть лучше к нам приходят гости. Еще он мог спросить: «Нам не пора встретиться с твоей мамой?» – смеется она.
– Мы всегда были согласны во всем, что касается воспитания детей, здесь мы оба настроены на классические буржуазные ценности, для нас обоих важно, чтобы девочки хорошо учились и поступили потом в университет. После нашего развода девочки проводят у него каждые вторые выходные, и все договоренности выполнялись по часам. Эти выходные расписаны на годы вперед поминутно и внесены в еженедельник. Чтобы изменить хоть что-то, понадобятся долгие переговоры.
– Я боюсь, что у многих сложилось гораздо более драматическое представление о нем, вам так не кажется?
– Да, но не исключено, что он намеренно этому способствовал, – улыбается она. – Ну вот, теперь я разом уничтожу все плоды его стараний, сидя тут и рассказывая, что на самом деле он очень милый.
Все время в мире
В один из поздненоябрьских дней после обеда я крадучись подхожу к пороховому
Прежде чем открыть передо мной стеклянную дверь, режиссер достает свой телефон и смотрит на часы.
– Смотри-ка, ты впервые пришел почти вовремя, – говорит он и отступает в сторону, чтобы я мог незаметно усесться в кожаное кресло.
Эти двое сегодня в последний раз работают над сценарием «Меланхолии»; когда они закончат, Триер на неделю запрется дома и перепишет все начисто. Винка Видеманн сидит в офисном кресле за горизонтом из безделушек и бумажных груд, высящихся на большом письменном столе фон Триера, и печатает на компьютере, пока режиссер важно прокладывает по полу разные маршруты.
– Во время ужина Жюстине выходит посмотреть на звезды, и тогда Клер идет за ней, чтобы привести ее обратно, – говорит Винка Видеманн. – Что Клер там говорит?
– Жюстине может сказать какую-то чушь, не знаю там, как какой-то знак зодиака сегодня четко виден или что-то в этом роде, – отвечает Триер. – И если она говорит это младшей сестре, это намекает на то, что у них есть какое-то общее понимание всей этой небесной… проблематики. И тогда мы не можем не повторить «Тристана и Изольду»…
Триер прекращает свою прогулку по комнате и наклоняется над музыкальным центром за компьютерным столом.
– Сейчас, я просто хочу послушать, – говорит он и перематывает до нужного момента, так что кажется, как будто струнные нарезаются на мелкие острые звуковые отрезки, и потом комната наконец-то наполняется масштабными широкими движениями музыки.
Несколько секунд кажется, как будто кабинет накачивают звуками, так что ни одно слово не достигнет ушей, пока звуки отражаются от стен и возвращаются обратно.
– Жюстине выглядит уставшей, – зачитывает с экрана Винка Видеманн, когда в комнату возвращается тишина. – Она трахает его довольно ожесточенно, – смеется она.
– Так оно и есть, что делать, – говорит Триер, опускаясь на диван у дальней стены, откуда он следит за действием по пачке бумаг.
Так они сидят и работают еще долго. Договариваются, когда и что должно произойти. Перепроверяют, чтобы ничто не противоречило уже произошедшему и тому, что должно будет случиться.
– Они выходят на освещенные поля для гольфа и разговаривают, – говорит Триер. – И тогда она говорит, что не чувствует себя счастливой. На что он отвечает: «Да никто не чувствует себя счастливым».
Он диктует, делая паузы, чтобы Винка успевала за ним записывать.
– Что дальше происходит, я не знаю. Может быть, все должны проводить молодоженов к двери?
– Можно вставить сюда какой-то ритуал, например, все должны им хлопать, – говорит Винка. – Тогда, может быть, она должна тут же бросить букет.
– Да, – подхватывает Триер. – Должна, но не бросает. Тогда кто-то делает это за нее. Наверное, Клер.
Из дальнейшего разговора я понимаю, что, когда пара остается наедине, невеста извиняется перед женихом.