Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии
Шрифт:
– Допустим, она говорит: дай мне еще минутку, – предлагает Триер. – И он отвечает: конечно, у тебя есть все время, которое тебе нужно. Тогда она бегает там вокруг и занимается бог знает чем, и в какой-то момент он начинает собирать вещи, потому что он наконец-то понял то, что мы все поняли… – смеется он, – полтора чертовых часа назад: ничего из этого не выйдет. Но он должен оставаться милым в процессе этого понимания. Оно не должно его разозлить.
Он встает с места и проходит мелкими танцевальными
– Ты знаешь, откуда это? Это однозначно лучший фильм о Бонде, «На секретной службе ее величества», где пел Луи Армстронг. – Он снова напрягает свой тонкий пористый голос: – We have all the time… И мы-то знаем, что уж чего-чего, а времени у них нет.
16
У нас есть все время в мире (англ.).
Под столом я замечаю ящик с новенькой приставкой «Playstation 3». Похоже, этому мальчику по-прежнему достаются лучшие из возможных игрушек. Они обсуждают, должна ли Жюстине выйти танцевать или уйти на поле для гольфа.
– Не знаю, я должен сам до этого дойти в процессе письма, – говорит Триер. – Сделай там пометку какую-то. Или просто напиши: «Ларс подготовит какое-то поэтическое дерьмо».
Чуть позже в сценарии следует сцена, где невеста лежит в ванной.
– Она же не плачет, правда? – спрашивает Винка.
– Нет, – отвечает Триер. – Она слушает группу «Carpenters». – У него вырывается плутоватый смешок. – All I know of love is how to live without it, – поет он. – There’s no tomorrow for this heart of mine [17] , – добавляет он чуть тише. – И только те, кто знают «Carpenters», поймут отсылку.
Винка долго молчит.
– Я перечитываю просто, – объясняет она наконец.
– Ты перечитываешь? – восклицает режиссер. – Ты мне это брось. Все проблемы именно с этого и начинаются. Это все равно что… – в голосе звучит смех, – я однажды разговаривал с Рифбьергом о крови в фекалиях. У него как-то было сильное кровотечение, и с тех пор он перестал заглядывать в унитаз. Опускаешь крышку – и жмешь на слив. По такому же принципу я работаю со сценариями.
17
Все, что я знаю о любви, – это как прожить без нее. Для моего сердца завтра не наступит (англ.).
Триер спрашивает, удалось ли Винке нарыть что-то интересное об испанских свадьбах: раз главную роль должна играть Пенелопа Крус, свадьбу тоже хорошо было бы сделать с испанским уклоном. Винка роется в своих бумагах и зачитывает несколько предложений. Жених и невеста могут раздавать сигары, во время ужина кто-то может подняться и спеть песню, и похоже, что в Испании тоже кричат, когда жених с невестой должны поцеловаться,
– И еще, по-моему, интересно, что у них часто бывают черные свадебные платья.
– Интересно-то интересно, но с учетом наших ночных съемок это неприменимо, – говорит Триер. – Но вообще хорошо будет добавить туда каких-то испанских мотивов, чтобы быть уверенными, что Пенелопа согласится. Тогда я напишу ей, когда буду посылать сценарий, и попрошу посоветовать кого-то другого, если она сама все-таки не сможет. Это ее взбесит, – смеется он. – Это все равно что попросить Йоргена Реенберга посоветовать какого-то другого датского актера вместо себя.
Когда час подходит к концу, Триер просит нарисовать сценарий на куске картона.
– Может быть, я смогу писать два дня в неделю. Я хотел бы разделаться с этим в три приема, три раза по два дня. Иначе я не смогу это выносить, – размышляет он вслух.
Я встаю с места так же незаметно, как и пришел.
– Спасибо, что разрешили мне здесь посидеть, – почти шепчу я.
– Ничего себе, ты здесь, оказывается? – говорит Триер. – В кои-то веки ты себя вел немного пассивно. Тебе это очень идет.
– Я ЗНАЛ, что рано или поздно мы найдем что-то, что мне идет.
– Ну вот и нашли.
Разоблачение
Мать Ларса тянула с разоблачением своей тайны до последнего момента. Семье сообщили поначалу, что рак ее не смертелен, но потом начались осложнения, и, когда Ларс зашел проведать ее в больницу Гентофте, она лежала в полубессознательном от лекарств состоянии в одиночной палате. И тогда вдруг она ему открылась.
– Она сказала что-то вроде «ты же знал, что Ульф тебе не отец», – вспоминает Ларс фон Триер. – Таким тоном, как будто мы уже раньше об этом говорили, но ничего подобного.
Дело было в апреле 1989 года. До тридцать третьего дня рождения Ларса оставалось несколько недель, он сам только что впервые стал отцом – и ни на секунду за прошедшие три десятилетия не усомнился в том, что он сын Ульфа Триера. Мать всячески поощряла его в разыскивании отцовских еврейских предков и подсовывала ему генеалогические таблицы, которые он тщательно изучал. Он нанес обязательный визит в концлагерь Дахау, и в общем и целом его вполне устраивала принадлежность к гонимому народу. И вот в одночасье оказалось, что он больше не гонимый и не еврей.
– На что я ей ответил: если бы это была сцена из сериала «Даллас», то бог свидетель, это была бы очень плохая сцена. Потому что это было так банально, правда, как в настоящей мыльной опере. На это она ничего не ответила. Тогда я спросил, кто об этом знает – потому что я все свое детство провел в общении с этой триеровской семьей – и знал ли об этом сам Ульф. На что она ответила: «Знал, наверное, но вообще-то мы особо об этом не разговаривали».
Больше всего Ларса фон Триера мучила невозможность обсудить это с человеком, которого он до того момента считал своим отцом.