Мелье
Шрифт:
Что же, конец классической драмы?
Нет, нет, все еще завязка, все еще если не первый, то второй акт, но никак не пятый.
Заглянем в иностранные учебники, в книги, в статьи об эпохе Просвещения. Где тут стоять Мелье, с кем рядом, «на какую букву»? То заслоняют его патриархи Просвещения, то он их чем-то грозит затмить. Не находится ему места. Да и принадлежит ли он вообще-то веку Просвещения или чем-то противоположен ему? Академик А.М.Деборин с наивность андерсеновского мальчишки из сказки о голом короле выпалил: «Жан Мелье — отец французского материализма». Вот те на, отец! Сотворил он свой материализм действительно намного раньше других, да и смелее, но писать-то о нем положено после других, в конце. Не положено ему место в начале, в отцах. И вот снова слышатся спасительные вздохи о проклятой неизвестности: жил-то он раньше, да доказано ли, что они его знали?
Как хочется верить, что не доказано, что не знали! Что он был «открыт», ну, не раньше, чем Вольтером
Абсолютно ясно, что Вольтер пытался не «открыть», а «полуприкрыть» Мелье. И другие делали те же усилия, большие усилия. Тщетные, потому что шампанский кюре снова и снова выпрямлялся как ванька-встанька, выскакивал из ящика, как черт на пружинке, — не тут, так там, хоть бы и в Голландии. Но версия о его позднем открытии все-таки по-прежнему буржуазной науке очень нужна. В том числе и для того, чтобы задержать его открытие.
Не странно ли, не потрясающе ли — на родине Жана Мелье, во Франции, его «Завещание» было опубликовано один-единственный раз в сокращенном виде, второстепенным анархистским издательством. Даже ко дню трехсотлетия его рождения не предпринято серьезного научного издания этого, как гром, оглушительного акта французской культуры. Зато опубликовано некоторое количество наукообразной мерзости, в которой на самой поверхности плавает брошюра воинствующего католика Ж.Маршаля (1957).
Кстати сказать, эта брошюра, как и некоторые статьи, появилась в ответ на один из докладов, представленных в 1955 году советской делегацией на Х Международный конгресс исторических наук в Риме (Б.Поршнев, Жан Мелье и народные истоки его мировоззрения). На страницах французской газеты «Монд» тотчас некий А.Муссе поспешил выразить удивление по поводу «открытия заново русскими Жана Мелье»; по его словам, грубые аргументы Мелье «еще могли бы послужить для антирелигиозной пропаганды среди советских масс, но приходится сожалеть, что тамошние образованные умы думали обнаружить здесь творение, имеющее литературную Ценность, или образец французской ясности». Упомянутый Ж.Маршаль сокрушается по поводу того, что Мелье «снова входит в моду», что «вырисовывается тенденция сделать из него одного из отцов того социализма, который именуют утопическим… Бедный социализм!» Но, не смущаясь противоречием, Ж.Маршаль вопит, что революционные идеи Мелье — это же «полнейший анархизм», «разгар утопии», куда там, Мелье — «большевик задолго до появления этого слова», а его призывы к народам земли могли бы явиться «предисловием к „Манифесту“ Карла Маркса».
Все это переодевание — для того, чтобы увести Мелье со сцены XVIII века, вытолкать его за кулисы. Он, видите ли, просто случайно ввалился или его на смех втянули в ход изысканного спектакля. Господа его выпотрошили, посмеялись и вышвырнули. У Маршаля это звучит так: «И вот какое открывается зрелище: литераторы завладели его писаниями, поперечеркивали их, понаделали выжимки, повыбрали мысли; их держали под домашним арестом в строго ограниченном числе экземпляров, за которые драли изрядную цену, и эти страницы, призванные взбунтовать мир, распространялись среди привилегированных — будь то по привилегии богатства, рождения или ума — для их вящего развлечения».
Какая трагедия — до такой степени не понимать свое национальное прошлое!
Франция всегда любила своих Гаргантюа, своих сказочных великанов. Она до сих пор не признала своего несказочного великана Мелье. Одного из величайших сынов французского народа. Он отверженный. Остается отверженным до сих пор, когда его отнюдь не самые отважные духовные питомцы давно увенчаны бессмертием.
Легенда требует, чтобы в XVIII веке его не знали.
Что же делать с тобой, упрямая, злая, высокоученая легенда, будто Мелье не было, ибо признать допускаемую тобой малость его известности и влияния — это почти все равно, как если бы его и не было? Что делать с тобой, вещающей, что просветительство уже сложилось к тому времени, когда Мелье был полуоткрыт Вольтером и вновь с легкостью забыт? Что делать, чтобы вернуть Мелье из XIX и XX веков в XVIII? Что с тобой делать, всепобеждающая, безразличная ко всем фактам, ибо питаемая чем-то совсем другим, легенда? Либо сложить оружие, либо узнать, чем ты питаешься.
Сегодня Жан Мелье «закрыт» куда более замысловато, чем во времена подлости «общества святого Виктора». Современная зарубежная наука добросовестно вскопала вокруг него целые холмы знаний. Но он одинок, отторгнут: ни из чего не изошел, ни во что не влился, ни на кого не повлиял. Никем не услышанный крик в пустыне. Мелье — драгоценная находка для историков, но своего следа в истории не оставил. Иными словами, изучая Мелье, мы лучше понимаем прошлое, но если его и не было бы, прошлое осталось бы таким же.
Вот что это значит: если Мелье действительно был тем, чем он был, история Просвещения писалась прежде неверно. Советская наука шаг за шагом пишет Просвещение заново, как она во многом переписывает по-новому и Великую революцию 1789 года. Таково уж захватывающее призвание передовой исторической науки: Энгельс говорил, что предстоит переписать всю человеческую историю. Этого хватит надолго.
Чтобы
Глава 2. Дыхание народа
Задавленный, угнетенный, но и исполненный потаенной жизненной силой, богатый здравым смыслом и крепким чувством, французский народ время от времени то тут, то там сокрушительно и буйно восставал. Стоит почитать, как описал Ромен Роллан в «Кола Брюньоне» эту черту, без которой, он чувствовал, немыслим и ложен портрет старой Франции: мятеж простонародья, слепой и мудрый, взрыв ярости, когда все идет к черту…
Это маленькое извержение вулкана в городке Кламси в XVII веке, было ли оно или не было на самом деле, напоминает десятки, сотни других подобных извержений лавы на карте Франции XVII и XVIII веков. Феодально-абсолютистская Франция, блестящая Франция, законодательница вкусов, мод и разума для всей Европы, предмет зависти для всех дворов и держав, была, оказывается, вулканической страной. Извержения бывали маленькие, большие, огромные. Историки мало интересовались ими, и о многих до сих пор еще никем не процитировано ни одно пылящееся на архивных полках чиновничье или военное донесение вышестоящим властям. Но все-таки удивленные и внимательные глаза историка уже увидели сейчас эту панораму огнедышащих кратеров, отмечающих «великий век» Франции, — взрывы отчаяния и надежды трудовой голытьбы то отдельных городов или сельских местностей, то целых провинций или громадных областей страны.
Геолог изучает извержения вулканов, чтобы проникнуть мыслью под земную кору, узнать о скрытых сдавленных там раскаленных газах, кипящей магме. Само извержение — это только более или менее случайный прорыв скованных подземных сил благодаря какой-либо трещине или местной неполадке в крыше земли. Как и геолог, историк изучает разрозненные извержения лавы народной ненависти, отдельные землетрясения и подземные толчки для более широкой цели. Он как бы заглядывает глубоко в душевные страсти обычно неприметного простого народа, под поверхность его скудных будней и скупых праздников. Народные жестокие бунты под гул набата и зарево пожаров — это для историка не только исключения из правила, но и смотровые окошечки, через которые можно увидеть повседневные скованные душевные движения, помышления, настроения, инстинкты народных низов, наличные и в условиях «порядка», а не «беспорядка». Разбирать духовную атмосферу отдельного мятежа простонародья — все равно что расшифровывать электрокардиограмму, открывающую тайны больного сердца. Ведь и не было явного рубежа между редчайшими взрывами народной стихии и мирной жизнью: как в кратере бездействующего вулкана геолог замечает то выбросы, то жгучие пары и жар, так, кроме бунта, есть и ропот, и распря, и вспышка, и обида, и уход в отчаянии куда-то из родных мест. Это уже не было исключением, это вплетено в ткань почти каждодневной жизни. Так изучение народных восстаний во Франции XVII–XVIII веков ведет к познанию того, что кажется почти неуловимым, — настроений народной массы.
А именно настроения нам и надо знать. «Настроение»! Удивительное, богатейшее понятие, которое так любил и так часто применял Ленин. Он утверждал, например, что в передовой русской мысли XIX века, в смелых идеях Белинского отразилось настроение крепостных крестьян, их возмущение крепостным правом, отразилась история протеста и борьбы самых широких масс населения против остатков крепостничества во всем строе русской жизни.
О настроениях и помыслах крестьян говорил Ленин и анализируя позицию Л. Н. Толстого: «Толстой велик, как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России… Века крепостного гнета и десятилетия форсированного пореформенного разорения накопили горы ненависти, злобы и отчаянной решимости». По мнению Ленина, критика окружающих порядков Л. Н. Толстым потому отличалась такой силой чувства, такой страстностью, убедительностью, свежестью, искренностью, бесстрашием в стремлении «дойти до корня», найти настоящую причину бедствий масс, что эта критика отражала настроение миллионов крестьян. Согласно мысли Ленина Л. Н. Толстой сумел с замечательной силой передать настроение угнетенных широких масс, «выразить их стихийное чувство протеста и негодования», накопленное веками, против старого средневекового землевладения и всего существующего порядка частной поземельной собственности; против крепостного права; против помещичьей монархии с чиновничьим и полицейским произволом и грабежом; против казенной церкви с ее иезуитизмом, обманом и мошенничеством. Идейное содержание писаний Толстого соответствовало крестьянскому стремлению смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян. [1]
1
См. В. И. Ленин, Соч, т.15, стр.183–184, т.16, стр.294,