Мельмот
Шрифт:
– Вот мы и пришли, – сказал Франц.
На пороге магазина он поклонился, как, бывало, делал мой отец, когда хотел подчеркнуть свою принадлежность к роду Хоффманов. Мать Франца стояла рядом с покупателем, переворачивавшим страницы книги с оформленным под мрамор обрезом. Дверь по ту сторону прилавка была распахнута. Мне было плохо видно, что за ней, – только блики света на отполированном дереве и, кажется, еще цветы. «Пойдем внутрь», – позвала Фредди, и они потащили меня через зал за собой, к двери. Франц пинком захлопнул ее. Магазин исчез, и я очутился в комнате, каких никогда раньше не видел.
Думаю, на самом деле она не так уж и отличалась от тех, в которых мне доводилось жить, – у стены стол и четыре стула, обитых гобеленовой тканью, над камином часы,
Я разглядывал комнату с изумлением и досадой. Какое право они имели притащить меня в этот дом, где я выглядел еще скучнее и невзрачнее, чем обычно? Я опустил глаза и устыдился собственных ботинок из коричневой кожи на фоне ярко-красного ковра. Мне было тринадцать. Я не знал, что говорить и как, я даже не слишком хорошо понимал, как должен себя чувствовать. Тут Франц спросил:
– Ну как тебе?
Они стояли перед дубовым буфетом, заслоняя от меня что-то.
– Вот! – И Фредди с шутливым полупоклоном показала мне радио на зеленой бархатной салфетке с золотой каймой.
Конечно, мне доводилось видеть радиоприемники и до этого. В Праге их можно было купить без труда, и даже в нашей деревне на берегу Эгера в доме пастора имелось радио, передававшее трансляции из Австрии. Но я никогда не видел приемник так близко, и уж точно не такой большой.
Они показывали мне его, словно своего новорожденного малыша. Мне ведь нравятся ручки настройки и то, как плавно они крутятся? А сам корпус – разве он не огромный? Разумеется, дубовый! Не хочу ли я посмотреть, что там внутри? А вот об этом я что думаю? Я собирался продемонстрировать полное безразличие, но не мог, потому что за панелью оказались стеклянные лампы, и я не удержался, потрогал их и сказал, что они литые, а не дутые. Эти сведения привели их в невероятный восторг. Откуда я это знаю? Видел ли я когда-нибудь, как выдувают стекло, или, может, выдувал его сам? Я признался, что да, и снова был вынужден выслушивать их восторженные излияния. А не хочу ли я тогда попробовать вывинтить одну из ламп, чтобы рассмотреть поближе, или лучше не надо? Да, лучше не надо, – ну тогда они дадут мне поставить панель на место, раз уж я в этом разбираюсь. Я был совершенно сбит с толку. Они только и делали, что льстили мне и стремились очаровать, но с каждым их словом я будто становился меньше ростом. Я вдруг подумал о своем драгоценном кусочке зеленого молдавита – единственной за всю жизнь красивой вещи, которая мне принадлежала и которая могла бы им понравиться, – но он потерялся по дороге в Прагу, и эта утрата превратила меня в нищего. Потом они включили радио, и зазвучали мелодии кабаре.
В комнате было жарко, пахло душным теплом хорошо отапливаемого дома, и меня, привыкшего к суровой прохладе, одолела сонливость. Я чувствовал запах засыхающего в баночке клея и белых цветов в камине. Фредди принялась танцевать, но это были совсем не те благопристойные, тщательно выверенные движения, каким нас учили в школе; белая юбка взлетала, обнажая бедра и бледный пушок, покрывавший ноги над коленями. Она кружилась и кружилась, смеясь, и я мельком заметил краешек розового атласного белья, которое под этим детским платьицем выглядело
– Ну как тебе? – Франц с гордостью положил руку на изогнутый корпус приемника и повернул ручку – мелодия расцвела и тут же угасла.
Мысль о том, что этот рослый смышленый мальчик ищет моего одобрения, вызвала у меня ужас и отвращение. Какое он имел право что-либо у меня просить, если у меня не было почти ничего, а у него было почти все?
– Нормально, – пожал я плечами.
Если на лице Франца и отразилась растерянность, когда его надежды услышать мою похвалу не оправдались, то я этого не увидел, потому что снова перевел взгляд на свои потертые ботинки на ковре. Шнурки были грязными и уже поизносились.
– А, – сказал он и, кажется, принялся обдумывать способ убедить меня в том, что он доставил мне удовольствие, а я его получил.
Тут вошла фрау Байер в синем плиссированном платье в пол, вокруг талии повязано нечто вроде белого хлопкового передника. Туфли на деревянном каблуке, с узким ремешком, на шее жемчуг, совсем не похожий на постоянно рассыпающиеся, собранные на непрочную нитку бусы моей матери, – каждая жемчужинка была закреплена узелком и блестела. Руки у них с Фредди оказались похожи – большие, сильные, с очень коротко остриженными ногтями, и обручальное кольцо было ей великовато.
– Ах! – воскликнула она, дважды хлопнув в ладоши от удовольствия. – Прелестно! Ты новый друг Франца? Он говорил, что ты придешь.
– Я Йозеф Хоффман, – только и выдавил я.
– Ему не слишком понравилось радио, – сказал Франц.
– Тогда вам нужно найти музыку получше, – отозвалась фрау Байер, наклонилась, вытянула пару поникших цветков из стеклянной вазы, стоявшей в пустом камине, и поднесла к носу. – Пахнут тошнотворно, когда вянут, – сообщила она и завернула цветы в газетный лист.
Фредди поставила книгу, которую читала, обратно на полку.
– Можно нам кофе? До смерти хочется кофе. Да, Йозеф?
Кофе мне совсем не нравился, но когда она это произнесла, то мне показалось, что, может быть, я его все-таки люблю.
– Ишь, гурманы! – сказала фрау Байер. – Раз уж у нас гости, я закрою магазин пораньше. Папе не говорите, пусть это будет наш секрет.
Она постучала указательным пальцем по носу, и у меня снова возникло странное чувство, что от меня хотят намного больше, чем я могу дать. Она опустила ставни на витринах, потом прошла на кухню, и я услышал шум льющейся воды и позвякивание чашек о блюдца. Она запела.
Франц уныло крутил ручки приемника. Я почувствовал стыд, а потом злость на него за то, что из-за него мне стало стыдно. Я попросил дать мне попробовать, он немного просветлел и согласился. Прокрутив музыку кабаре и Бетховена, я наткнулся на четкий безэмоциональный голос новостного диктора. Тут Фредди выключила радио и заявила, что с нее довольно.
Потом фрау Байер налила мне кофе с молоком и сахаром, сладкий и успокаивающий. Мы целый час сидели за столом, и я не помню, о чем говорили, – помню только, как фрау Байер время от времени поглаживала детей по волосам и легонько шлепнула по руке потянувшуюся за третьим печеньем Фредди, как естественно это выглядело и как непринужденно они смеялись. Стемнело. Задернули шторы, на стол поставили масляную лампу, и я смотрел, как узкий столбик огня поднимается над белым стеклянным плафоном. Потом Франц сказал, что мне, наверное, пора. Конечно, не то чтобы он хочет, чтобы я ушел, просто он обещал моей матери (он очень вежливо сказал «фрау Хоффман»), что я не буду задерживаться надолго. Он снова спросил, что я думаю о приемнике, и я ответил, что, по-моему, это отличная и очень искусно сделанная вещь. Он прямо-таки засиял от радости, и я почувствовал презрение к нему.