Мелочи архи..., прото... и просто иерейской жизни
Шрифт:
Речка тихонько журчала волнистая,
Лес будто что-то шептал.
Мы в этот миг с ней сидели в объятиях,
Слушали песнь соловья,
Мне не забыть этих милых лобзаний,
Я буду их помнить всегда.
Долго мы с ней под сиренью сидели,
Быстро пред нею я встал,
Щечки у ней, словно розы, алели,
Пред ней на колени упал.
Правую руку на сердце положил,
“Я вас люблю”, прошептал.
Горячее сердце в тот миг встрепенулось,
Я горько пред ней зарыдал.
“Не
Ведь я тебя тоже люблю.
Давно, уж давно по тебе я страдаю,
А быть я твоей не могу.
Отец мой священник, ты знаешь прекрасно,
А ты, милый мой, коммунист,
Советскую власть он не любит ужасно,
Он ярый у нас монархист.
Твоею он быть не позволит, я знаю,
Перечить отцу не хочу.
Отца своего я люблю, уважаю,
Покинуть его не могу”.
“Ой же ты, девица милая, красная,
Брось, позабудь ты отца!”
“Ты просишь, мой милый, но просьба напрасная,
Не брошу отца никогда!”
“Последнее слово скажи, дорогая,
Ты будешь моей или нет?”
“Твоей я не буду, еще повторяю,
Последний мой этот ответ”.
И впала мне в голову мысль таковая:
Убью я ее и себя,
Пусть примет в объятья земля нас сырая,
Тогда и забудет отца.
Тогда же я быстро достал из кармана
Свой черненький новый наган,
И тут совершилась ужасная драма,
По сердцу прошел ураган.
Револьвер она увидала, вскочила,
Должно быть, хотела бежать...
Горячая пуля в висок угодила,
Пыталась она закричать.
Рану руками она ухватила
И пошатнулась слегка,
Горячею кровью себя окатила
И, бедная, тут умерла.
Я оглянулся — все было спокойно,
Лишь месяц сиял над рекой,
Револьвер направил в висок я проворно
Привычною правой рукой.
Руки ослабли, в глазах потемнело,
И я в этот миг задрожал,
Револьвер упал на холодное тело,
Я память тотчас потерял.
Очнулся в больнице, и врач предо мною,
Он в белой одежде стоит,
И что-то он делает тут надо мною,
И молча в глаза мне глядит.
Судите, пред вами всю правду открою,
Судите — виновником я!..
Вяжите, товарищи, руки цепями
Священнику вы за меня.
А мне, как партийцу, расстрел присудите
За то, что закон нарушил,
И рядом с красоткой меня положите,
Которую крепко любил.
Ко мне в храме подошла женщина и говорит:— Мне дочка консервы привезла: рыба кит. Только я сомневаюсь, можно ли ее есть?— А почему же нельзя?— Да ведь кит-то святая рыба.— С чего это ты взяла?— А как же? Ведь она пророка Иону выплюнула.
Ну, а теперь о том, какими крепкими оказываются порой наши “скудельные сосуды”.В храме под Ярославлем, где я прослужил пять лет, была старушка староста. (Когда я там появился
Среди тех, за кого я молюсь на каждой литургии, покойная монахиня Мария. В миру ее звали Анной, она была алтарницей в Скорбященском храме на Большой Ордынке. Родом она откуда-то из-под Костромы. В их селе, судя по ее рассказам, был замечательный священник, который, между прочим, не благословлял своих духовных чад вступать в колхоз. По этой самой причине Анна и уехала в Москву, долгие годы была домашней работницей, а потом получила комнату и стала трудиться в храме. Под конец у нее стали болеть ноги, ничего делать она уже не могла, но в церковь добрые люди ее еще приводили.Вот, помню, в Великую Субботу сидит она в пустом храме на табуреточке перед иконой Божией Матери и плачет горькими слезами. Я подхожу к ней:— Что ты плачешь?— Как же не плакать-то?.. Ведь я в этот день всегда и в алтаре и в храме прибиралась, а теперь вот не могу... Другие делают, а я не могу...В конце концов ноги у нее отнялись совершенно. Помогать ей и убираться к ней приходили, но большей частью она лежала на своей кровати совсем одна.Я, помнится, навестил ее и говорю:— Тяжко тебе все время в одиночестве?— Нет, — говорит, — не тяжко...Потом помолчала и добавила:— Я — человек малограмотный... Вот другие проповеди в книжках читают, а мне это трудно... Я все жития любила читать — это мне понятно... Вот помню, читала я житие одного Преподобного. Его привязали к лошадям и волокли по каменистой дороге. А он в это время только молился: “Господи, умножь во мне веру”. Вот так и я лежу здесь и потихоньку молюсь: “Господи, умножь во мне веру”.Свидетельствую: и мужество и веру сохранила матушка Мария до последнего своего вздоха.
Из той же самой костромской деревни, что и эта монахина, была еще одна замечательная женщина — просфорница Екатерина. Она тоже трудилась в храме на Ордынке. Так и вижу ее лицо — застенчивое, кроткое, благоговейное... Ей Господь благословил исполнять свое послушание едва ли не до последнего дня жизни. Помнится, привел меня Бог в храм на Ордынку, когда ее отпевали — я уже был в сущем сане и служил под Ярославлем. Помню разговор с ее родной сестрой.— Хорошо, — говорю, — что Катя почти не болела, так и померла на ногах.А она мне:— Нет, батюшка, жалко.— Чего же тебе жалко?— Жалко, что уж совсем не поболела. Даже ни одного месяца не дала за собою поухаживать...Вот какие это люди.
На орлах стоящие
Правильно и основательно говоря, надо сознаться,
что русские своих архиереев совсем не знают.
Н.Лесков. Мелочи архиерейской жизни
...стоять на парящих орлах и дух воздымать в превыспренные...
Н.Лесков. Заметки неизвестного
“Русские своих архиереев совсем не знают”. И это было сказано сто с лишним лет тому назад. А что же тогда сказать о нынешних русских, вернее, советских?.. Эти не то чтобы архиереев не знают, они порой не подозревают о самом существовании архиерейского сана.Лесков с горечью писал о вынужденной изоляции, в которой находились епископы в его время. А что же сказать о нынешних временах, когда изоляция эта стократно усилилась? Да к тому же она сопровождается двойственностью положения: с одной стороны — почитание верующего народа и подобострастие духовенства, а с другой — равнодушие, а то и враждебность со стороны нецерковных сограждан, которые составляют подавляющее большинство.