Мелодия на два голоса [сборник]
Шрифт:
Сергей Сергеевич тряхнул головой, отбрасывая наваждение горьковатых, тревожных воспоминаний. Он долго пролежал на траве в бредовом полузабытьи и окончательно протрезвел. В последнее время трезвость стала для него непосильной, давила череп каменной плитой. Он поднялся на ноги, отряхнул пиджак и брюки и отправился в магазин.
"Но почему? — думал он дорогой. — Почему я должен идти в магазин за проклятым вином, а не иду домой, где ждет меня и страдает Нина, где дети, где мне всегда было хорошо? Какая сила гонит меня? Почему болтаюсь без работы, высасываю последние соки из семьи, и мне
Его изнуренный мозг тщетно вытягивал крохотные щупальца в поисках ответа.
"Когда мне впервые не захотелось идти домой? — вспоминал он. — С год назад, да, точно. С аванса с Федькой Прониным уехали к нему на дачу и там заночевали. Первый раз я не ночевал дома, не предупредив. Да, это было год назад. Но почему? Почему мне не хотелось видеть Нину? Мы не ссорились. Я взял и умотал на дачу к другу. Почему?"
Он вышел к магазину, где его дружелюбно приветствовали здешние завсегдатаи, странные, вечно безденежные, пивные люди, похожие друг на друга тоскующе-вопрошающим выражением, точно все невзгоды мира заставляют их дни и вечера простаивать на этом неблаговидном посту. Он многих знал в лицо, но имен не помнил, хоть убей. Зряшние людишки. Один вывернулся из-под локтя, самый шустрый, с багровой блямбой под правым глазом. Шустрый был облачен в пиджак неопределенного цвета без единой пуговицы и в штаны с расстегнутой ширинкой.
— Принесть, Сергей Сергеевич? — спросил шустрый возбужденно, с рабьей готовностью.
Сергей Сергеевич не счел нужным сразу отвечать. Он видел устремленные на него вожделенные взгляды. В этом избранном обществе бездельников, которые все дни проводили возле магазина, как на службе, в надежде перехватить стакашек "на халяву", он выделялся тем, что приходил всегда с деньгами, не пустой. Поэтому к нему обращались по имени-отчеству, и поэтому он мог себе позволить не запоминать имен. "Но это все до поры! — понимал Сергей Сергеевич. — Наступит срок — и вся эта рвань потеряет ко мне уважение. И срок не за горами. Кто-то другой будет приходить с деньгами, а я буду увиваться вокруг него, как этот, с блямбой на фотографии… Ну нет, этому-то уж не бывать!"
— Так как, Сергей Сергеевич, принесть?!
— Чего?
— Азербайджанский, светлый, самый наилучший портвешок. Но дают только с тылу. Три пятьдесят.
Еще парочка знакомых, безыменных выпивох подвинулась ближе.
— Грабят, сволочи, народ! — веско сказал один, уже сильно наклюкавшийся, с красной, распухшей мордой.
— У тебя-то чего грабить? — урезонил его Сергей Сергеевич.
— Это верно, это верно! — улыбчиво согласился ханыга. — Давно ограблен и опустошен. Но за других переживаю, другим соболезную. Ты глянь, Сергей Сергеевич, что они творят. Бутылка стоит два рубля сорок копеек, а торгаш отдает ее за три пятьдесят. Значит, с бутылки ему чистая прибыль — рубль десять. Итого в месяц — более трех тысяч. А? Каково? А ты за них заступаешься!
— Я не заступаюсь! — Сергей Сергеевич действительно был обескуражен подсчетом, он внимательно вгляделся в математика… и вдруг вспомнил, что они уже выпивали как-то вместе, раздавили бутылку на троих, и вспомнил, кем был прежде
Тоска еще туже и больнее скрутила его сердце.
Он порылся в карманах и наскреб сорок копеек вдобавок к Нининой трешнице.
— Гривенник у тебя найдется? — обратился он к бывшему начальнику, больше не замечая умоляющего взгляда добровольца-ходока с блямбой под глазом.
— Найдется! — обрадовался начальник и показал два новых блестящих пятака.
— Ступай возьми! — Сергей Сергеевич отдал ему деньги. Тот мгновенно исчез. Остальные разочарованно начали стрелять друг у друга сигареты. На Сергея поглядывали с обидой, как на злодея, обманувшего их в самых благородных чаяниях.
Распить бутылочку они отправились в парк. В удобном месте присели на бревнышко, Виктор Васильевич (так звали бывшего начальника) хлопотливо откупорил бутылку, выудил из карманов стакан и яблоко. Заметил:
— Все свое ношу с собой!
Сидеть на свежем воздухе, в вечереющем лесу было приятно. Солнце уже завалилось одним боком за верхушки деревьев, сочно кровавило краешек неба. Потихоньку завязался разговор.
— Пенсия-то большая у тебя, Виктор Василич?
— Сто двадцать. Хватает. Мне много не надо.
— Один живешь?
— Жену в прошлом году схоронил. С тех пор и взялся за эту гадость.
— Дети есть?
— Есть. Да где они? С овчарками не разыщешь. Мы детям нужны, пока они на ноги не встали. Дальше мы обуза. Огребал бы я по тыще в месяц, тогда другое дело. Глядишь, пылинки бы сдували. А так что? Налетят в кои-то веки проведать, обругают, утащут, что раньше не успели утащить, и поминай как звали. В одиночестве и страданиях рождается человек, и так же положено ему помирать. Это надо понять и смириться.
— Видно, так, — согласился Сергей Сергеевич. — Да ты не тужи. Я вот с детьми живу и с женой, а все будто один. И словно даже хуже, чем один. Но я ладно, работяга, образования никакого нету, техникум бросил, не доучился, вроде мне и по заслугам горевать, раз я, здоровый бугай, на самый малый бугорок не сумел в жизни подняться. Но вот ты-то! Все у тебя было — и почет, и богатство. Как же ты возле магазина очутился? Почему?
Виктор Васильевич дрожащей рукой налил себе почти полный стакан, запрокинул голову, выцедил.
— Я понимаю, о чем ты спрашиваешь, — медленно произнес он, глядя куда-то мимо собеседника, на сумеречные деревья. — У тебя, видно, душа ранена и ты жаждешь докопаться до причин, чтобы найти исцеление. Это — увы! — невозможно. Говоришь, на самый малый бугорок не взобрался? В этом, думаешь, суть? Ерунда. Все эти бугорки — чушь собачья. Не властны мы в своей судьбе, сказал один замечательный поэт. Было время, я тоже в себе копался, старался понять, почему так душа не устроена. Мучился и всех, кто вокруг меня, мучил. Пустое и неблагодарное занятие. Самые умные люди во все века на этом вопросе себе голову ломали. Теперь живу спокойно и хорошо, как животное.