Меловой крест
Шрифт:
Опять звуки рвоты. И яростный треск ломаемых сучьев. Казалось, Алекс пляшет на куче хвороста.
— Что ты там делаешь? Откуда этот треск?
— Я-то почем знаю… Может, медведь…
Шварц присел на скамейку. Я поймал его полный ужаса взгляд.
Алекс, спотыкаясь, наконец, выбрался на дорожку и, вытирая лицо платком, опять принялся кричать:
— Наше рождение — счастливая случайность, наши родители могли не встретиться, а могли и встретиться, но зачать нас на день позже или раньше, и комбинация женских
— Успокойся, — Шварц поднялся со скамейки и приблизился к Алексу, — хочешь, я дам тебе таблетку?
— Только этого мне не хватало! Ты, наверно, думаешь, что я рехнулся после того, как насладился видом выпотрошенного Юрка? После этих его ужасных ребер?..
— Ничего я не думаю! Но ты угробишь меня своими рассуждениями! Подобные мысли приходят в голову детям, но уж никак не взрослым людям, — проворчал Шварц, страшно боявшийся разговоров о смерти.
Мы двинулись по аллее к выходу.
Шварц плелся несколько позади и все время кряхтел, как корова после отела. Вообще надо признать странным, что он увязался поехать с нами… Как-то все это не похоже на него. Я посмотрел на Шварца. Он болезненно улыбнулся в ответ.
Потом я перевел взгляд на Алекса.
— Жаль, что здесь нет Бовы, он бы объяснил тебе, в чем заключается счастье. Он-то знает. И вообще хорошенький ты момент выбрал для болтовни! Затеял совершенно неуместный разговор… Тут Юрок умер, а ты… Шел бы уж лучше блевать…
— Ты не понял меня! Вот сейчас мы потеряли Юрка… И разговор этот как нельзя кстати… Когда нам еще говорить?.. Мы и так перестали разговаривать! Вот мы потеряли Юрка… Юрок недавно говорил мне… О тебе… Он просил меня, если сам не успеет, сказать тебе… Я выполняю его волю… Ты должен прозреть и вспомнить, что жить — уже счастье. И наслаждение! И в твоих силах использовать этот дар, ниспосланный судьбой…
— Дар… ниспосланный! Черт бы тебя побрал! Ты можешь говорить нормальным языком? Без красивостей? И вообще, замолчи! Или мы поссоримся!
Но Алекс, похоже, не хотел меня слушать:
— Нельзя творить, ненавидя весь мир! А с тобой произошло именно это! В твоих силах преодолеть в себе уныние! Я знаю, как это трудно. Страшно трудно! Но если ты не попытаешься осветить свою жизнь радостью, то ты напрасно родился. Мог бы этого и не делать…
Теперь он вторил Дине. Когда-то я слышал от нее нечто подобное…
Алексу легко рассуждать. Я давно заметил, что людям, которым крупно и нежданно подфартило, очень нравится поучать других, которым повезло несравненно меньше или не повезло вовсе. У них это вроде болезни. И мне кажется, эту болезнь Алекс унаследовал от Юрка.
Впрочем, я бы мог легко ему возразить: мое рождение не зависело от меня… Но мне было лень продолжать разговор.
— Я, — кричал Алекс, — я твердо знаю, что надо жить так, чтобы было, как на увлекательном, интересном киносеансе, — уходишь, жалея, что слишком быстро промелькнула картина. И еще, счастлив тот, у кого есть мечта. И главное — вера, что эта мечта сбудется!
Ничего
Я встретился взглядом с Сёмой. Он слегка пожал плечами, как бы говоря: "Ты же видишь, какой он дурак! Теперь тебе понятно, что с Алексом нельзя иметь дело?"
— Очень хочется напиться… Юрка жалко, — сказал я.
— Прости, — Алекс прятал от меня глаза, — но я вам сегодня не компаньон, видишь, в каком я состоянии. А Юрка, ты прав, действительно, жалко… Мне его будет не хватать… С кем я буду пить, когда развяжу? Не представляю…
Алекс попрощался и уехал.
Пришлось мне надираться с Сёмой.
Мы устроили с ним малые поминки по Юрку.
Помню, я произносил бесконечные тосты за свое здоровье, потом порывался петь "Вечную память" и часто возглашал себе "Осанну". Шварц благосклонно улыбался, непрестанно потчуя меня восхитительными бутербродами с датской деревенской бужениной, которую готовил явно какой-то чародей.
Я понимал, что благоразумный Шварц расчетливо "забыл" мое последнее "выступление" в его квартире и те мои безответственные действия, которые состояли не только из попытки отката к соседям концертного рояля всемирно известной марки "Стенвэй", но и из многих других безобразий, имеющих привлекательность лишь тогда, когда они происходят не с тобой.
Я понимал, что медленно, с остановками, двигаюсь к пропасти, в которой гниют души попавших туда до меня бесчисленных искателей шальной удачи.
Все это я понимал, но мне это было почти безразлично.
Глава 23
…Через два дня состоялись похороны. Пишу столь торжественно, поскольку Юрок, хотя и в шутку, рассказывал мне, как он себе представляет процедуру собственного погребения.
Напомню.
Непременно шумящие в вышине кроны могучих сосен, а над соснами обязательное холодное синее небо — как опрокинутый штормовой океан. Облаченные в черное, скорбящие родственники, которых, кажется, у Юрка нет. Полупьяные оркестранты, наяривающие ускоренный — по причине прохладной погоды — вариант похоронного марша. Пожилые представители отечественной литературной общественности в длиннополых габардиновых пальто. Бледная, очкастая, еще во что-то продолжающая по инерции верить, молодежь. И проклятья, насылаемые на обнаженные головы безутешных любителей литературы восставшим из гроба покойничком. Здесь, как понимаете, заявленная торжественность сама собой сойдет на нет, и обнаружится истинная — комическая — сущность смерти… Этого-то и хотел добиться от собственных похорон Юрок. И главное, чтобы не смердело пошлостью…
Юрок самонадеянно полагал, что его похоронят на Новодевичьем кладбище. Но он же не министр, чтобы занять там укромный уголок три на три метра, а всего лишь известный русский писатель.
Юрок мечтал прожить еще хотя бы лет двадцать. "Чтобы до упора насладиться плодами успеха", — сказал он мне как-то.
Он жаждал встречи с женщиной, которую смог бы полюбить и с которой был бы счастлив, но так и не дождался. Если не считать многочисленных коротких связей со шлюхами, вечно к нему с "серьезными намерениями" липли всякие прошмандовки вроде подержанных эстрадных певичек, забубенных редакторш с прокуренными голосами, театральных администраторш и продавщиц с бицепсами тяжелоатлетов.