Мельпомена
Шрифт:
Ты урод. Слова казалось эхом отражались от стен и доносились до Филиппа звоном бесчисленного количества колоколов. Ты разрушаешь все, что любишь. Скольких ты уже погубил? Когда же ты поймешь, что лучше бы тебе просто лечь и подохнуть здесь, в этом грязном переулке.
Филипп заткнул уши. Звон колоколов становился невыносим, как и слова этого существа. Обессилев от всех событий, под тяжестью собственной слабости, Лавуан упал на землю и свернулся в надежде, что все наладиться само собой, что голос уйдет, что его страданиям будет положен конец.
Умри уже наконец! Как же ты жалок! Лежишь здесь,
Спи спокойно и надейся, что никогда не проснешься.
~ III ~
– Не гоже так в грязи валяться.
Низкий голос с грубым акцентом раздался где-то высоко над головой Филиппа. Едва продрав залипшие от глубокого сна, глаза, Лавуан был ослеплен копной рыжих волос. Фрида… Нашла меня…
– Все хорошо, мсье Лавуан? – голос стал еще грубее и будто ближе.
Карим глазам француза предстала вовсе не маленькая немка, а ее большой кузен. Вместо миловидного, как сейчас осознал писатель, пяточка Фриды, все внимание героя было акцентировано на выдающимся лбу немца, который, как казалось отсюда снизу, занимал не менее половины всего лица. Боже, Аполлон бы в голос рассмеялся с такой рожи. Грязная густая борода, поглотившая вторую половину лица, также выглядела некрасиво, приютив на себе сажу и грязь, а может и вовсе какую-нибудь живность. От этой мысли Лавуана передернуло, что, однако, помогло ему подняться быстрее с пыльной дороги.
– Все хорошо, – отряхиваясь, промямлил Филипп. – Ничего такого, к чему бы я не был привыкшим. Ты как тут, Хельмут?
Немец стоял, одаривая происходящее вокруг исключительно тупым взглядом. Несмотря на то, что у Фриды и Хельмута глаза были нежно-голубого цвета, тот свет, что исходил от очей сестры, никак не был сравним с тяжестью и мрачностью взора брата. Казалось, что все то варварское, что зачастую приписывается немцам французами, отразилось именно на Хельмуте и на нем одном, ведь второго такого варвара найти в округе не получится. Из-за своей внешности немец, само собой, сильно страдал. Работу он мог найти только самую грязную и неприглядную, ту, за которую обычный француз едва ли возьмется. Благо, телосложение позволяло ему выносить тяжелейшие нагрузки. Пусть Хельмут и не был высок или особо мускулист, но, будучи исключительно жилистым, выполнял такие задания даже лучше многих именитых мастеров. Руки его были похожи на загородный пейзаж, где вены – это полноводные реки, ярко выделяющиеся на фоне белоснежной кожи, волосы – могучие осенние, из-за своего характерного рыжего цвета, деревья, а шрамы, коими руки изобиловали, были похожи на небольшие карьеры. Немец, будучи человек простым и, не побоюсь этого слова, незатейливым, едва ли мог сам разглядеть всю красоту своих рук, но Лавуан, чувствовав себя, по его собственным словам, гением, легко мог различить эту великолепную картину.
– Вчера перебрал, – Филипп не сразу отошел от транса, которым его наградило внезапное пробуждение, но, найдя в себе силы, медленно побрел в сторону еще пустующей улицы.
– Бывает, – ответил Хельмут. – Раньше батенька мой тож выпивал частенько. Ни к чему хорошему эт не привело. Не удивлюсь, что он, нажрамшись в окопе тогда на войне то и погиб.
– Война дело бессмысленное, – Лавуан даже не удосужился полностью повернуться к собеседнику, – какая разница трезв ты или пьян, когда тебя заставляют лезть под пули во имя эфемерной цели. Государь, свобода и прочая ерунда – всего лишь громкие лозунги, но за ними воистину
Хельмут не ответил, а если бы и ответил, француз вряд ли смог бы уловить хоть слово не только из-за нарастающей головной боли, но и от увеличивающего между собеседниками расстояния. Сейчас Филиппу было не до душевных диалогов с чернорабочим. Нужно было добраться до дома раньше, чем встанет мадам Бош, ибо ее недовольства организм Лавуана был совсем не в состоянии выдержать. По крайней мере, не сейчас.
Улицы города в четыре утра поистине прекрасны. Летний рассвет, столь ранний и чудесный освещал пустые безлюдные пространства меж домов. Все спокойно спят, пытаясь отнять у Гипноса последнюю возможность запастись силами для следующего дня и только одинокие животные – бродячие собаки и кошки – перебегая с одной стороны улицы на другую, нарушали общий хор тишины. Даже в столь подавленном, в каком-то смысле безжизненном состоянии, в коем прибывал Филипп, можно было наслаждаться легким утренним воздухом, который бодрил, воодушевлял, а особенно внимательных вдохновлял на великие свершения. А сейчас дорога домой никак иначе как воистину великой, призывающей преодолеть настоящие тернии, назвать было нельзя.
Свет в окне уже не горел. Керосин выгорел, в открытое окно наверняка насыпало листьев и прочего мусора. Удручает. Помереть охота. Мысль тяжелая, но привычная уму Лавуана. Если утром она появляется, то день изначально был обречен на неудачу, ведь мысль эта разрастается в бодрствующем уме как гангрена, заражая здоровый ум гадкими мыслями.
Мадам Бош на крыльце видно не было. Спит. Обычно с утра она любит покурить свои сигареты, вставленные в старенький мундштук, наблюдая за безлюдной площадью, находившейся на соседней улице. Отсутствие хозяйки могло говорить лишь о глубоком сне, в котором она прибывала. Филиппу стоило воспользоваться возможностью и незаметно проскользнуть вверх по лестнице на свой этаж, но это было бы не в духе нашего героя. Мысль, упомянутая выше, уже поразила здравый смысл, обычно явственно слышимый французом.
На днях, может дней шесть назад, мадам Бош демонстративно выгоняла всех жильцов, чтобы разлить по всем щелям отраву от крыс. Разумеется, сам процесс сопровождался непрерывным брюзжанием по поводу нечистоплотности постояльцев, что, по ее мнению, и привлекло в здание непрошенных хвостатых гостей. Разумеется, все это чушь, крысы перебегали из магазина за углом – все это знали – но вспомнился этот случай Лавуану не случайно. Крысиный яд, покупавшийся в таком обилии, наверняка должен был остаться, и Филипп, отягощенный мыслями о самоубийстве, посчитал это идеальной возможностью для осуществления своего богопротивного плана.
Дверь на кухню, располагавшуюся недалеко от входа, как по счастливому совпадению была не заперта. Боясь издать даже малейший звук, француз лишь слегка приоткрыл дверь и протиснулся в образовавшуюся щель. Куда ты положила его? С жадностью Лавуан стал открывать ящики кухни, отбрасывая ненужные банки и склянки, столовые приборы, полотенца и прочую мишуру. Писатель поймал себя на мысли, что никогда не притрагивался к стряпне мадам Бош, то ли от нелепой мысли о возможном отравлении, то ли просто от неприятного запаха ее блюд. Наконец!
Заветная скляночка была совсем маленькой. Рядом с ней покоились три ее сестры, но Филипп не стал трогать их. Во-первых, старуха сразу заметит отсутствие всего яда, во-вторых, Лавуан может и параноик, но вполне уверен в том, что одного флакончика будет более чем достаточно для быстрой смерти.
– Меня потеряли, мсье Лавуан?
От неожиданности сердце ушло в пятки. Филипп машинально сунул бутыль в карман и развернулся, чтобы встретить хозяйку лицом к лицу.
– Что Вы у меня крадете? – мадам Бош демонстративно протерла очки, ожидая ответа.