Memoria
Шрифт:
— Гнать, что ли, к речке, дед Андрон? — И поклонился мне. — Здравствуешь!
Я ответила ему, вспоминая помора Олешу, который только раз в жизни видел корову.
А этот, такой же белоголовый русский мальчик, верно, не слыхивал, что есть океан, рыбачьи йолы, уходящие на промысел, и треска, как для этого мальчика — пашня.
Хорошо бы мне раздобыть где-нибудь такую «челобитную лесному царю»!
22 августа. Четвертый день я в Бондюге. Остановилась у учительницы в школе. Она интересуется краеведением и много мне помогла. Плохо то, что денег у меня совсем не осталось, а она все хочет угощать
Про Ивана Лукича узнала у нее, что действительно был такой старичок, «великой учености по церковно-славянскому языку», да помер два года назад. Жаль! И придется подвигаться к Перми, август к концу идет, а мне еще много верст пешочком идти. Завтра тронусь.
26 августа. Шла, шла, шла, все лесами шла. Верст 40 за день прошла. Ночевать попросилась в деревню. Пустили легко. Попала ко вдовой и детной женщине, муж в 16-м году погиб на войне. Ребятам одному 10, да двоим девчонкам-близнецам по 8 лет. Бьется она с уборкой яровых. Осталась ей помочь овес убирать, хоть и не опытный я работник, она и этому рада. А я научилась вязать снопы. Она жнет, мы с парнишкой вяжем. Просит «поживи подоль», да я не могу — надо, надо двигаться к Перми: идет осень.
28 августа. Шла целый день вчера лесом. Деревья в лесу, как ноты в песне. Лейтмотив — красноствольные сосны. Как звуки мелодии, перемежаются они темными елями и высокими звонкими взлетами берез. Иду — точно песню разучиваю. И она все яснее звучит. Переливы вершин дают небу различный отсвет — то оно голубое, то ярко-синее, когда вонзаются в него золотые ветки берез, то жемчужные тени проходят. Опустишь из синевы в землю глаза, а синева все еще чудится под черничником. Тетерева оттуда как захлопают крыльями, как взовьются! Я вместо них и сяду в чернику. Столько ее, столько грибов! Этим всем и питаюсь. Задумала переночевать в лесу. Сейчас набрала хворосту огромную кучу, толстых буков, чтобы на всю ночь хватило. Устроила себе ложе из папоротников, сижу, отдыхаю от всякой этнографии. Отдыхать приходится вот от чего: ведь, чтобы узнать от людей, чем они живут, надо прежде всего рассказать о себе. И такое, чтобы было им понятно, внушало доверие. Если сказать, хожу да бродяжу — это не убедительно. Приходится пробавляться придуманным братцем, который болел и я навещать ходила. Чтобы было убедительно — надо самой верить в то, что говоришь. Я и поверила. Очень ясно представила себе и поверила: есть у меня такой брат.
Лиза бы пришла в негодование и ужас от такой лжи. А как быть? Я рассказываю ведь не для корысти какой-нибудь, а просто так удобнее говорить на общем языке. И все идет очень хорошо. Но иногда хочется отдохнуть, послушать лес и побеседовать запросто с профессором Кантом.
Часть V. На Енисее
Из тюрьмы на поселение
Наш этап держали в Красноярской тюрьме неделю: ожидали хозяев, которым нужна рабочая сила. Наконец щелкнул замок, открылась дверь.
— Построиться! — сказал надзиратель. — Смирно!
Он прошел по рядам женщин вместе с грузным мужчиной в меховой шапке и валенках. Мужчина
— Эту, эту и эту!
— Шаг вперед! — командовал надзиратель. Девушка выступала. — Фамилия? Имя, отчество? — Отвечала. Надзиратель отыскивал в папке «Дело», сличал с фотографией и передавал девушку потребителю. Потребителю интересно получить молодую и здоровую рабочую силу. Таких и отбирали. — С вещами! — Девушка, готовая вырваться из тюремной камеры куда угодно, кидалась к своему чемодану.
Камера постепенно пустела — каждый день наезжали потребители.
Через неделю остался только бросовый товар: немолодые или слишком интеллигентного вида женщины. Запоздавший потребитель, махнув рукой, вынужден был взять всех.
Был январь, когда нас погрузили на машину, вывезли из города. После многих месяцев увидела я у края дороги огромные рыжие сосны под шапками снега. Сине-лиловые тени бежали по снегу за нашим грузовиком. Сосны кланялись, когда он подскакивал на ухабах, поднимая морозную пыль.
Ехали целый день. В деревне остановились в темноте. Нас провели в жарко натопленную избу. Не рассматривая и не расспрашивая, продрогшие и усталые, едва проглотив хлеб с кипятком, мы повалились на широкие доски пола и заснули.
Я поднялась, когда рассвело. Кругом спали. Натянув бушлат и шапку, вышла на улицу. Первый раз одна после тюрьмы. Широко шла накатанная дорога. Прямыми столбами поднимался дым из домов. За рядами усадеб густо синел лес. Это было самое радостное.
Я не знала, куда нас привезли, как сложится будущее, радостью были и нетронутый снег, солнце, синие сосны и скрип снега под валенками. Возможность идти по лесной дороге вправо, влево, куда вздумается. От воздуха кружилась голова. Мороз щипал, пытаясь окрасить вялую, как проросшая картошка, кожу. «Ладно, ладно, — думала я, — щипли, слабость пройдет, только бы ходить по лесу, дышать, смотреть на небо».
Вон заячий след… Ворона с шумом перепорхнула, осыпая снег. Закачались ветки… Хорошо!
На дороге показалась запряженная в дровни корова. Подле шел человек в стеганых брюках и бушлате, до глаз закутанный платком. Они везли дрова.
— Здравствуйте! — сказала я. — Как называется эта деревня?
— Бобровка, — женским голосом отвечал человек.
— Почта здесь есть?
— Нет, почта в Пяткове. Вас вчера с Красноярска пригнали? — она размотала лицо, чтобы лучше беседовать.
— Из Красноярска. Сколько досюда километров?
— Поди двести будет.
— А до Енисея отсюда?
— До Залива — это деревня на берегу Енисея — верст семь. Там нашего колхозу бригада. — Женщина критически осмотрела меня. — Председатель вечор бранился — никудышних, говорит, привез. И вправду… Какая с тебя колхозу польза?
— Никакой, — отвечала я. — Я в Бобровке оставаться не хочу, поеду в Залив, на Енисей.
— Нук что? Зайди в правление, поговори. Во-он правление-то!
— Пойду.
В правлении было жарко и накурено. Взволнованно толпился народ, прибывший с нашим этапом. Председатель спрашивал, у кого какая специальность. Что может делать? Дошел до меня:
— Что можешь работать? Коров доить можешь?
— Нет. Я инвалид, физически работать не могу.
— А чем жить будешь?
— Там посмотрим. У меня взрослые дети, помогут.
— Пятая баба работать отказывается! Чего же я вас возил?
— А ты нас спрашивал? Нам даже не сказали, куда едем.
— Это верно, не сказали, — он махнул рукой…
Через народ ко мне протиснулся здоровенный сивый мужик, протянул руку.
— Я столяр, — сообщил он, — становись моей бабой, прокормить смогу.