Мемуары белого медведя
Шрифт:
«Почему ты жалеешь, что не училась? Цирк — вот твой университет». Слова Тоски утешили меня, я подумала, что, вероятно, все же приняла правильное решение. Но в ту пору я пребывала в отчаянии, меня опять преследовал зад того богача. Врач, на прием к которому я пришла, не принял меня всерьез. Он пренебрежительно сказал, что я страдаю от неврастении, и выписал мне какие-то лекарства.
Либо врач перепутал лекарства, либо дело было не в них, а во мне. Едва я проглотила первую таблетку, у меня родилось непреодолимое желание работать в цирке. Тем же вечером я повздорила с матерью и убежала из дома, примчалась к цирку, будто мотоцикл, в бензобак которого было залито топливо ярости. Мои цирковые приятели сидели и пили пиво. Они тотчас пустили меня в круг, но, когда я попросила
— В цирковой среде существует немало обычаев и негласных правил поведения, интуитивно понятных людям, которые родились и выросли в цирке. Детям из рабочих семей эти тонкости неясны. Да, многому можно научиться в процессе. Но есть важные моменты, которые нигде не прописаны. Вот почему человеку со стороны часто бывает сложно в цирке. Льву не стать тигром. Будет лучше, если ты поищешь работу в городе.
Я расплакалась. Канатоходка Корнелия встала и объявила:
— А что, если мне сходить с Барбарой к господину Андерсу? Возможно, он найдет для нее какую-нибудь работу.
Господин Андерс оказался давним поклонником цирка. Он руководил одним из отделов на телеграфе. Корнелия заторопилась к воротам, я за нею; она спешила, и я старалась не терять из виду ее спину.
Дверь нам отворил широкоплечий мужчина. Я сразу же ощутила незнакомый запах. Господин Андерс уставился на нас, его глаза радостно прищурились. Прежде я никогда не бывала дома у образованного и состоятельного господина. Оробев, я села на кожаный диван с отделкой ручной работы. На серебряной тарелке, точно на картине старинного живописца, лежали ростбиф, хлеб и фрукты. Корнелия натянуто улыбалась и ловко жонглировала словами. Время от времени она бросала на меня заговорщицкие взгляды. По-видимому, Корнелия загипнотизировала господина Андерса. Я не могла найти другого объяснения тому, что он пообещал работу девчонке, которую видел впервые в жизни.
В цирк я не попала, но мания преследования перестала меня беспокоить. Мать пришла в восторг, узнав, что меня взяли работать на телеграф. Теперь я государственная служащая, раз работаю в учреждении, и не важно в каком, главное, что это означало безопасность, которой не сыщешь в цирке, толковала мне мать. Однако впоследствии цирк тоже стал государственным учреждением, после чего и клоуны, и дрессировщицы хищников вроде меня стали государственными служащими.
«Я обещала, что запишу твою биографию, а сама только и делаю, что записываю свою собственную. Прости». — «Ничего страшного. Для начала тебе нужно перевести в слова свою историю. Тогда в твоей душе освободится место и для медведицы». — «Ты что, планируешь войти в меня?» — «Да». — «Мне страшно».
Мы рассмеялись в один голос.
Я стала государственной служащей и целыми днями колесила на велосипеде. Через месяц меня можно было без труда узнать по мышцам бедер и икр. Я научилась ездить быстро, экономила время и периодически останавливалась в парке или посреди улицы, чтобы поупражняться в велосипедной акробатике.
Однажды я попыталась сделать стойку на голове во время езды на велосипеде.
— Для этого нужен велосипед особой конструкции, — сказал мне прохожий.
Мне захотелось поговорить с ним, но он уже исчез. Я начинала кожей ощущать присутствие публики. Если у меня оказывался хотя бы один зритель, мои занятия превращались в настоящую репетицию. А раз дело дошло до репетиций, нельзя было исключить, что однажды оно может дойти и до премьеры.
Я тренировалась все усерднее. Однажды родственник моего шефа увидел, как я с грохотом скатываюсь на велосипеде по каменным ступеням. Начальник устроил мне нагоняй за то, что я порчу велосипед.
— Вы работаете не в цирке. Больше так не делайте. Понятно?
Неожиданно я поймала себя на мысли, что уже давно не слышала слова «цирк». Все верно, телеграф — это не цирк, а я хочу работать именно в цирке.
Но я не успела начать новую жизнь в цирке, потому что разразилась война.
«Завидую жителям Северного полюса. Там нет войн». — «Да, войн там
Однажды во время войны мой отец вернулся домой. Я заметила, что перед нашими окнами прохаживается какой-то человек, и мне вдруг в голову пришла мысль, что это может быть мой отец. Он сделал мне знак глазами: следуй за мной. Я побежала за ним. Очутившись на берегу речки, мы уселись на землю. Я посмотрела на его пожелтевшие пальцы, в которых он держал короткую сигарету.
— В детстве я мучил животных, как некоторые взрослые мучают своих детей. Убивал зверей. Воткну, например, нож в сердце кошке и спокойно наблюдаю за тем, как она умирает. Мне было важно не потерять самообладание. Мне всегда требовалась новая жертва, и как-то раз я убил казенную лошадь. Люди из армии решили, что таким образом я выражаю протест против войны.
Я сообщила матери о встрече с этим человеком. Она разозлилась и накричала на меня, утверждая, будто я все выдумала.
— Не может быть, что твой отец все еще жив. Не смей никому рассказывать эти глупости.
Телеграф вскоре закрылся, я осталась без работы и начала вместе с матерью трудиться на оружейном заводе. По воскресеньям стирала в тазу свои и ее вещи, готовила нам еду. С большой хозяйственной сумкой я ходила в город за продуктами. У всех людей, которые попадались мне на пути, были резкие складки на лицах. Если два незнакомых человека встречались на темной улице, они обменивались недоверчивыми взглядами и спешили своей дорогой. Судьба могла в любой миг сделать из любого человека убийцу или жертву. Если я видела, что на перекрестке стоит солдат, я уже тряслась, хотя это были наши войска. Впрочем, что значит «наши»? Каждый солдат готов убивать. Я желала, чтобы он застрелил не меня, а другого человека. Мне приходилось не только голодать, но и проявлять бдительность. С приходом зимы голод становился не то чтобы больше, но интенсивнее. Я почти никогда не поднимала взгляда от земли. В зеркале я видела растрескавшуюся кожу. Кожа испортилась не только у меня, но и у всех встречных на улицах, чьи глаза были воспалены, а рты безостановочно кашляли. Мать опасалась, что я по глупости проболтаюсь кому-нибудь об отце.
— Если кто-то спросит тебя о нем, говори, что он не живет с нами еще с тех пор, когда ты была младенцем, и что ты ничего о нем не помнишь.
Глаза соседей иногда говорили на языке, которого я не понимала. Я часто оборачивалась при ходьбе, будто кто-то приклеил мне на спину невидимый ярлык, и представляла себе, как меня арестовывают и ставят к стене.
— Что ты городишь чепуху? Тебя не за что сажать в тюрьму, — повторял голос матери.
В моем носу что-то перестроилось, я все время ощущала запах мертвечины, едва уловимый, но неотступный. Я не знала, мерещится он мне или нет. То, что я все еще жила, больше напоминало чудо. Однажды мать спросила меня, не состою ли я в движении Сопротивления. Для этого я была слишком аполитичной и, к сожалению, ничего не знала о движении Сопротивления.
После авианалета стены и крыши города обрушились, превратившись в груды мусора. Когда я снова смогла соображать, то помчалась в укрытие, в заводской цех, и женщина, лежавшая рядом со мной, оказалась моей матерью. По оконным рамам пробегал лунный свет, запах потной человеческой массы сгущался до предела.
Найдя обгорелую груду железа, я решила, что это труп велосипеда. Я стала собирать уцелевшие фрагменты разной техники и продавать их одной мастерской. Но даже если мне удавалось выручить немного денег, добыть хорошую еду было нелегко. Поэтому я радовалась, если могла помочь в огородных работах своим родственникам, у которых был загородный дом. Я до сих пор помню вкус той капусты и корнеплодов, особенно брюквы.