Мемуары белого медведя

Тавада Ёко

— Так, мы устали. Перерыв. Давай я тебе почитаю. Что хочешь послушать?

Морис предлагал на выбор Оскара Уайльда, Жана Жене и Юкио Мисиму. К сожалению, Кнут не мог произнести имена авторов, но это не имело значения, потому что, какую бы книгу ни читал Морис, она превращалась в приятную колыбельную и переносила Кнута в страну сновидений.

Морис приходил все чаще, теперь он дежурил вместо Матиаса и в невоскресные дни и покидал помещение только в половине второго ночи. Когда Морис уходил домой и освобождал комнату от присутствия гомо сапиенсов, Кнут начинал слышать снаружи торжественную перекличку зверей, которые, казалось, ждали только этого момента.

Морис появлялся регулярно, но иногда вместо него о Кнуте заботился

какой-то неизвестный мужчина. От него пахло Морисом. Кнут не смог узнать его имя. Когда медвежонок прислушивался к ночному шуму, по его телу бежали мурашки. Большинство звериных голосов вызывало у Кнута не страх, а своего рода уважение. В каждом из них ему чудилось что-то вроде натянутого лука. Всякое животное должно уделять самое пристальное внимание собственной жизни и в полной мере пользоваться своими способностями и интеллектом, иначе ему не выжить.

Однажды Кнут имел удовольствие выслушать серию докладов доктора Совы о темноте. Говорила Сова слишком абстрактно и сухо, и тем не менее медвежонок был впечатлен мудростью существа, которое знало, как жить во тьме. Ночной визг обезьяны, над которой издеваются сородичи, дал Кнуту представление о жестокости стайных животных. Иногда медвежонок слышал и долгие рассуждения старшей мыши. То, что она пыталась сказать, можно было резюмировать в предложении, которое звучало бы примерно так: «Если твое внимание ослабнет, тебя поймают и съедят». Существовал ли такой зверь, который мог бы съесть Кнута? Медвежонок внимательно слушал, как два разъяренных кота сражались за кошку. Оба хотели вступить в половую связь с одной и той же кошкой. Почему они борются за одну? Кнут недоумевал, в чем смысл того, чтобы стремиться к совершению полового акта с какой-то конкретной особью. Он не понимал животный мир. Колючие монологи ежей потрясли его, при этом ежи не хотели обидеть Кнута, а лишь описывали собственное мировоззрение. Кнут слушал все, что достигало его ушей. Тонкие различия между отдельными голосами и соотношение этих голосов создавали уникальный цвет каждой ночи, и это казалось медвежонку чудом.

Вскоре Кнут научился отличать друг от друга мелодии, которые по вечерам вытекали из гитары. Среди них была композиция, имитирующая жужжание насекомого. Когда медвежонок слушал ее, у него чесалась спина. Было еще одно музыкальное произведение, в звуках которого Кнут слышал сталкивание льдин, а затем журчание и капанье воды. Матиас рассказал Кристиану, что фрагмент с жужжанием называется «Эль Абехорро» («Шмель»), его автором является Эмилио Пухоль, а музыку льдин, она же «Танец мельника» [4] , написал Мануэль де Фалья. Кнут понятия не имел, что за танец исполняет семейство Мюллер, но ему хотелось к нему присоединиться.

4

Слово Muller переводится с немецкого языка как «мельник» и созвучно фамилии Мюллер.

Медвежонку нравились вечерние гитарные концерты, только не слишком длинные, иначе он начинал скучать и мог думать только о возвращении Матиаса обратно в комнату. Это была не просто детская потребность в товарище по играм, а настоящая пустота внутри, которая причиняла Кнуту страдания.

В завершение Матиас всегда играл какую-нибудь печальную композицию. Затем возвращался с довольным выражением лица, убирал гитару, поднимал Кнута на руки и прижимался щекой к щеке медвежонка.

— Какую грустную мелодию ты сейчас играл. Что это?

Вопрос задал Кристиан, ни с того ни с сего заглянувший в комнату Кнута однажды вечером. Матиас ничего не ответил, а лишь ухмыльнулся, точно преступник по убеждению. Печаль музыки возвращала Матиасу жизнерадостность. Эта мелодия приводила в эйфорию и Кнута, ведь она означала, что Матиас скоро вернется.

Кнут терпеть не мог одиночества. Он обхватывал

лапами потрепанную мягкую игрушку, потому что рядом никого больше не было. Медвежонка раздражало, что у игрушки в голове одна вата. Она ни на что не реагировала, как бы Кнут ни провоцировал ее. Матиас на ее месте живо оттолкнул бы Кнута или сделал вид, будто подбрасывает медвежонка в воздух. Даже Кристиан, который никогда не стремился поиграть с Кнутом, демонстрировал хоть какие-то реакции на его поступки: когда Кнут стискивал его руку, Кристиан в ответ сжимал лапу медвежонка, когда Кнут кусал его ладонь, Кристиан кричал, сжимал губы и жмурил глаза. А вот эта сонная чучелка, которая никогда и ни на что не отзывалась, была скучна до слез. Для Кнута скука означала беспомощность, печаль и покинутость. Эй, размазня! Почему твое бескостное тело вечно сидит в одной позе? Почему ты не отвечаешь ни на один мой вопрос? Тебя хоть что-нибудь интересует? Нет ответа. От тебя никакого проку, тряпичная тварь!

Когда же снова появится Матиас? Этот вопрос был невыносим для Кнута, а может, проблема заключалась не в вопросе, а во времени. Как только время стало существовать, с ним нельзя было покончить самостоятельно. Для медвежонка было мучением наблюдать за тем, как медленно окно обретает яркость, которую теряло с заходом солнца. Когда терпение Кнута иссякало, он наконец слышал шаги. Дверь открывалась, появлялся Матиас. Он склонялся над ящиком, брал Кнута на руки, прижимал человеческий нос к медвежьему и здоровался:

— Доброе утро, Кнут!

То, что Кнут называл про себя временем, куда-то исчезало. С этого мгновения у него больше не было времени размышлять о времени. Он начинал обнюхивать все вокруг, с аппетитом ел, играл в разные игры. Время снова начинало существовать только после того, как Матиас покидал комнату.

Время не было похоже на еду. Его не становилось меньше, даже если его жадно грызть. Кнут чувствовал себя бессильным в противоборстве со временем. Время было глыбой льда, состоящего из замерзшего одиночества. Кнут кусал ее, царапал, но той все было нипочем. Кристиан часто сетовал на нехватку времени. Кнут завидовал ему.

Матиас любил здороваться с Кнутом «нос к носу», а вот медвежонку это не нравилось. Он каждый раз заново начинал беспокоиться о Матиасе, потому что человеческому носу явно не хватало влаги. Если у животного такой же сухой нос, как у Матиаса, скорее всего, оно чем-то болеет. Нужно помочь Матиасу, иначе он скоро умрет. Кнут прятал мордочку в бороде Матиаса, от которой пахло вареными яйцами и ветчиной, и успокаивался. Изо рта шел запах той зубной пасты, которую выдавливали из тюбика перед каждой чисткой зубов. Кнут не любил этот запах, он предпочитал соленые капли, стекавшие иногда из глаз Матиаса, и не боялся слизывать их, если получалось. Матиас кричал: «Прекрати!» — и отворачивался, в его голосе звучало счастье, а в волосах ощущался запах мыла и сигаретного дыма.

В тот день Матиас довольно долго терпел, пока медвежонок исследовал его лицо, и наблюдал за ним прищуренными глазами.

— Знаешь, чему я не устаю удивляться? Когда я устроился ухаживать за медведями, то начал читать книги об экспедициях на Северный полюс. Я хотел узнать о медведях как можно больше. Один исследователь писал, что однажды заглянул в глаза белому медведю и едва не потерял сознание. Он так и не смог избавиться от страха, но не из-за той конкретной опасности, а из-за пустоты, которую обнаружил в глазах медведя. Они ничего не отражали. Человек, считающий, будто видит враждебность в глазах волка и привязанность в глазах собаки, не видит в глазах белого медведя ничего и боится до ужаса. Ему кажется, он больше не отражается в зеркале. Белый медведь словно бы говорит, что человечества не существует. Когда я прочел об этом, мне донельзя захотелось встретиться взглядом с медведем. Но твои глаза — вовсе не пустые зеркала. Ты отражаешь людей. Надеюсь, это не сделает тебя смертельно несчастным.