Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений
Шрифт:
А о таких простых людях, которые просто достойно провели свою жизнь, молчат. О них кто знает? Лидия Чуковская точно заметила: «Каждый из них был не муха, а человек своей судьбы. Их вывели из дому, а возвратили простой бумажкой: «Реабилитирован посмертно».
Большое как будто утешение. Никакого утешения!
Как-то у нас в институте зашла речь о тридцатых годах, о репрессиях. Я сказала, что это было очень непросто. А одна сотрудница ответила: «Татули, всем пришлось в те годы нелегко, у всех были свои проблемы».
Я ничего не ответила, молча вышла из комнаты.
Эта женщина потом ко мне подошла: «Прости, Татули, я не подумала, когда тебе такое говорила».
«Простить легко, – ответила я, – забыть нелегко. Ты в тридцать четвертом году только родилась, а я к этому времени уже была в ссылке в Поволжье. А до этого у нас дважды отнимали квартиру, и родителям приходилось начинать жизнь с нуля».
У меня хранится четыре бумаги о реабилитации – за 1924, 1931, 1937 и 1951 годы.
Когда я их получила, было горько. Брат тогда уже работал в Москве, маме я ничего не говорила. Сама написала заявление, потому что в период Шеварднадзе родственникам репрессированных давали пенсию за ущерб.
Мне выдали эти четыре справки, и когда я вышла на улицу, то не знала, в какую сторону идти, даже не знала, где я нахожусь.
Когда я прочла, что папу расстреляли, было тяжело очень.
Татули
Исписанные убористым почерком узкие полоски бумаги бережно сложены в конверт, на котором рукой Бабо Дадиани написано: «Письма моего Алеши. Пепел, превращенный в счастье».
«Дорогая моя Бабошка, твое чудное письмо имело на меня эффект одурманивающего наркотика или успокоительного эликсира.
В этом письме видна мощная струя твоих благородных чувств, идущих из самых глубоких и сокровенных частиц твоей кристальной души, где именно таится твое «я» – где находится эссенция твоего существа.
Там таятся те качества, которые облагораживают и одухотворяют тебя и делают счастливыми твою троицу, которая обожает и мечтает компенсировать свою прехорошую, дорогую мамочку за все ея нежные заботы и благородные поступки.
Говорят, что «реальна не плоть, а душа; плоть – прах, душа – пламя». Именно реальная душа и видна в твоем письме и в твоих действиях.
Что было бы твое красивое тело, твоя породистая осанка, твое милое сияющее лицо без этой души? Ничего.
Разочарованный Филиппо Миланский сказал: «Я вкусил золотого плода, и рот мой был полон праха…»
Давно я ждал именно это письмо. Я люблю это письмо. Оно является частицей самого лучшего твоего существа. Оно дало мне успокоение и почти разрешило вопрос, который я тебе предоставлял разрешить: «Быть или – не быть».
Вопрос этот стоял предо мною самым серьезным образом, ибо вне тебя нет моего бытия.
К сожалению, моему блаженству не суждено было быть долговечным.
Бабошка, видеть тебя в самой смрадной, самой затхлой и испорченной части не только нашего города, но может быть и целого мира; там, где происходят такие ужасы, которые даже сам Dickens, описывая Вайтчапель и думая, что дал миру картину гниения и ужаса, не подозревал, что Вайтчапель в сравнении с этою отвратительною и грязною частицею мира является храмом цивилизации, культуры и нравственности.
Там, где каждый человек хуже всякого гада, липкой медузы, пресмыкающегося рептилия, ядовитого и злого, там, где в каждом уголке дома или развалин, происходит нечто страшное, адски чудовищное, разврат, убийства, хищения, кражи и все мерзости, которые могут встретиться только в редких темных безднах и затхлых болотах человеческого невежества.
Видеть тебя там, неопытную, хрупкую, хорошенькую, молоденькую, бедненькую мою беззащитную девочку, вооруженную только женским инстинктом, с помощью которого легче ощутить и использовать хорошую позицию, чем защитить…
Ты не думай, что я хочу сетовать, что я жалуюсь, нет – но я хочу подчеркнуть, что ты являешься моим светом, без тебя вокруг меня царит только мрак и пустота.
Если этот свет не только погаснет, но если даже хоть на чуточку померкнет – для меня все кончено».
«Дорогая моя Бабошка, я вернулся после таких сильных переживаний, какие могут потрясти и выбить из колеи самого сильного.
Я испытал и пережил многое: счастье, блаженство, радость, горе, досаду и все, вместе взятое.
Я видел тебя в твоем уютном уголке, который ты так особенно хорошо умеешь создавать, именно создавать.
Ты как райская птица вносишь благородство и отдых в своем гнезде. Оно отличается от других так же, как гнездо райской и красивой тропической птицы отличается от гнезд воробья и вороны…
Я видел тебя всю, мою дорогую, красивую, несомненно красивую, но не грубой животной, а нежной, одухотворенной красотой… Мне показалось, что ты очень грустная, тебя что-то беспокоит, и мне от этого тяжело…
Очень тяжело, но мое счастье! Не будь грустная, пусть тебя ничего не беспокоит, моя милая, дорогая девочка. Знай, что во мне у тебя есть не только муж любящий и обожающий, – это не удивительно, такую жену, как ты, нельзя не любить и не ценить, но во мне ты имеешь преданного, опытного, сильного и стойкого друга.
Верь мне, твоему другу, твоему Алеше, который готов сгореть как свеча для того, чтобы согреть тебя и ярко осветить твою жизнь…
Мое золото, я хотел бы писать сегодня совсем другое, длинное, сильно вдохновленное письмо, но, к сожалению, я получил эти плохие известия.
Я их боялся, очень боялся именно такого стечения обстоятельств, но об этом я пишу тебе как другу вместе со всеми теми, которые могут тебе в этом помочь.
Я прошу тебя, моя хорошая, ни о чем не беспокоиться. Действовать надо вовсю, всей энергией и умением, но пусть тебя ничего не огорчает.
Береги себя и детей. Обнимаю тебя, моя Бабошка, моя дорогая —
«Поздравляю тебя, моя хорошая Бабошка, с Новым годом!
Прошли дорогие для меня дни твоего рождения и именин, наступают счастливые для меня дни нашей свадьбы и день появления первого плода нашей чистой любви.
Но злые люди, как бы озлобленные завистью, лишают меня возможности ощущать счастье, дарованное мне Богом и тобою.
Найдя в тебе идеал женщины и друга, я ощущал полноту счастья, мне только оставалось ценить и охранять ее.
Я уже говорил тебе, что я ощущал это счастье даже там, где самые храбрые и самые стойкие проявили бы слабость. Я считал бы самым большим несчастьем быть слабым, ибо счел бы себя недостойным тебя, твоей чести и благородного сердца.
Я в каждую минуту чувствовал твое присутствие, я видел твой дух около себя, ты ярко передавала мне твои ласкающие мысли…
Я был горд…
С восторгом и глубокой нежностью вспоминал я все минуты нашей честной жизни, сиявшей величием нашего обоюдного уважения и чистой любви.
Мысль
Я еще лучше понял слова прелестной Ровены, обращенные к самому доблестному рыцарю, единственному сопернику (в силе) Ричарда Львиное Сердца: «Могу тебя уверить, гордый рыцарь, что ни в одном из жесточайших сражений не проявлял ты в большей мере своего хваленого мужества, чем проявляет его женщина, когда долг, привязанность, любовь и честь призывают ее к этому».
Ах! Какая ты была чарующе прекрасная; ты являлась ко мне в белоснежном чистом, тающем на тебе платье, лицо у тебя было настоящее твое, то, которое я люблю, чистое, нежное, и в ласкающих глазах отражалось кристальное сердце, полное любви и благородства. Ты утешала, успокаивала меня своим видом.
Но нарушение душевного равновесия, о котором я упоминал, наступило, и я почувствовал ни с чем не сравнимое страдание. Я чувствовал, как будто я тебя теряю. Я страдал, но ужасно было то, что в этом страдании я был одинок.
Я не могу тебе ничего писать о твоей службе. Скажу одно, что это самое большое наказание, которое пока послала судьба. Я мучаюсь, но что делать? Что сказать?
К сожалению, не нахожу возможным дать тебе указание в категорической форме. Надеюсь, это не повлечет за собой мое счастье, твою чистую неприкосновенность и не повлияет на будущее и счастье твоих детишек. Пока больше ничего не могу сказать…
Позавчера мне было больно получить от тебя деньги, не присылай больше, если меня любишь. Если мне будут очень нужны, сам буду просить. Передачи тоже не нужны, я могу без них существовать.
Я чувствую себя сильным, ни тело, ни душа совершенно ни в какой мере не согнулись и не ослабли под тяжестью страшных испытаний. Наоборот, я стал сильнее.
Теперь разреши, мое золото, просить тебя следующее: смотри за собой, будь спокойна, пусть ничего тебя не беспокоит. Старайся питаться насколько возможно лучше. Самое главное – отдых и сон. Будь осторожна на службе, не теряй свой стиль и жанр, не будь развязной, будь скромной.
«Воды глубокия плавно текут, люди премудрыя тихо живут». Никому не разрешай фамильярничать, никого ничего не проси. Пусть не соблазняет тебя ничего. Что полагается, получи, но даже и от этого лучше отказывайся, чем просить и добиваться.
Не верь никому в искренности, таковых не найдешь. Не разрешай никому провожать и любезничать.
Не обижайся на меня, я ни в чем не виновен…
Никому даже не хочу произносить твоего имени, ибо мне кажется, что, делая это, я отдаю частицу от тебя.
Я все время думал только о тебе, писал, беседовал, безумно ласкал. Я перебирал все моменты нашей жизни и только боготворил тебя за доставленное счастье, за бесконечное истинное счастье…
Я всегда обожал тебя, боготворил и любил чистой рыцарской любовью. Не было в нашей совместной жизни ни одного такого момента, когда я не дышал тобой, когда бы я, не только делом, но даже мыслью тебя оскорбил.
У нас ведь и ссор никогда не было серьезных, а если и были маленькие, то согласимся с Oscar Wild’ом, что «без ссор жизнь была бы невыносимой. Добрая ссора – соль жизни».
Я тебя люблю, обожаю как жену, друга, родную мою девочку. Крепко-крепко обнимаю и целую, твой навсегда Алеша».
Это было последнее письмо Алеши. Через несколько дней арестованный Масхарашвили был расстрелян…
«Неужели правда время залечивает раны? Кто знает…
Думаю обо всем, что было, что есть.
Хочу сказать – пусть все преступления, которые были совершены по отношению ко мне, будут прощены.
Пусть Грузия и грузинский народ будут процветать и будет благословен молитвами в наших церквах.
И тех пусть простит Господь, кто доставил мне такую невыносимую боль и разочарование.
Пусть Бог всем простит…»
Эпилог
Когда я решила напечатать записи мамы, не думала, что они будут интересны другим. Но потом многие стали говорить, что я и сама должна написать о своей жизни.
Я бы никогда не смогла этого сделать.
И вот, к счастью, состоялась моя встреча с Игорем Оболенским, который заинтересовался судьбой грузинских женщин.
При личных откровенных беседах я рассказала ему истории тяжелой жизни моей семьи.
Мне неловко откровенничать, но с этим умнейшим человеком, Игорем Оболенским, я, как оказалось, была абсолютно откровенна. Когда он читал мне записи наших разговоров, мне становилось неловко – неужели это будет кому-то интересно.
Жизнь была непростой, но в ней были просветы. Иначе я бы, наверное, не дожила до сегодняшнего дня.
Благодарность – это маленькое слово, чтобы выразить мои чувства к Игорю.
Может, кто-нибудь прочтет эту книгу и задумается.
Таких, как я, было очень много.
Иллюстрации
Баронесса Бабо Мейендорф, урожденная княжна Шарвашидзе
Баронесса Бабо Мейендорф, компаньонка принцессы Ольденбургской
Принц Константин Ольденбургский с женой, графиней Зарнекау, и детьми
Пикник в Скерневицах у князя Барятинского (князь в центре), на первом плане – Светлейший князь Георгий Шарвашидзе и баронесса Бабо Мейендорф