Мемуары шулера
Шрифт:
1914-й год.
Франция не признает монаганского гражданства, и мне приходится явиться в свою мобилизационную часть — правда, моя батарея попадает на фронт лишь спустя две недели, 17-го августа 1914 года.
Думаю, вряд ли кто-нибудь оставался на фронте меньше меня. Мы прибыли на линию огня в четыре утра — а в четыре часа одну минуту я уже был ранен в левую коленку!
Боль жуткая. Я потерял сознание, упал, и меня засыпало землей.
Очнулся я уже в лазарете.
Там мне рассказали, что некто по имени Шарбонье спас мне жизнь, раскопав
Кто он, этот Шарбонье?
Высокий тощий парень, сын меняльщика и капрал из соседней батареи. Вот все, что о нем было известно.
Я увидел его на следующий день. Он лежал на носилках. Его несли. Красивое лицо, бледное как полотно, с узким, заостренным, словно лезвие ножа, носом, оно навсегда запечатлелось в моей памяти. Мне хотелось что-нибудь сказать ему, поблагодарить. Но не успел. А когда снова заговорил об этом, мне ответили, что его эвакуировали в тыл.
Комиссованный по первой статье с военной службы, я сохранил легкую хромоту, которая придала благородства моей тяжеловатой крестьянской походке. Короче, и трех месяцев не прошло, как я снова вернулся в Монако и занял свое место крупье.
Глава девятая
Моя жена
Я познакомился с ней в 1917-м.
Жгучая брюнеточка с очень красивыми глазками и соблазнительнейшим ротиком, вернее сказать, самым аппетитным из всех, что мне довелось видеть до тех пор.
Она была мне антипатична — и в то же время нравилась. Да-да, именно то, что притягивало меня в ней, одновременно отталкивало и внушало отвращение. Феномен притяжения, должно быть, относящийся к области физики. Правда, ничего не смысля в физической науке, не могу связывать это ни с чем, кроме особенностей физиологического толка.
Мне и раньше приходилось сталкиваться с этим явлением. Есть люди, которые при первой же встрече заставляют вас сразу отпрянуть назад. Но лучше не терять бдительности — или, вернее, довериться первому впечатлению! — ибо этот прыжок назад порой оказывается лишь разбегом, чтобы попроворней броситься вперед.
Короче, этой женщине, которую, кстати, я никогда не любил, суждено было сыграть в моей жизни роль хоть и мимолетную, но провиденческую и зловредную.
Я примечал ее не один раз.
Можно ли было не почувствовать, когда она минуту за минутой не спускала с меня пристального взгляда?
Обычно она стояла неподвижно, облокотившись на высокую спинку стула банкомета — и не начинала играть, пока не приходил мой черед метать шар. Так что я довольно быстро понял, что этот безучастный взгляд, чья пронзительная пристальность так волновала и смущала меня, предназначалась скорее крупье, чем мужчине.
Она терпеливо поджидала своего часа, и стоило ей, наконец, услыхать вещую фразу: «Делайте ставки, господа!» — как она тут же кидала мне свои шесть луидоров, которые, должно быть, уже битый час буквально жгли ей руки, ибо, когда я брал их у нее, они были
И бросая деньги, произносила:
— «Тьер»…
Других ставок она никогда не делала.
Это нельзя назвать системой. Просто манера, весьма, кстати, распространенная и не лишенная известного смысла, ставить сразу на двенадцать чисел, которые соседствуют на колесе и соединены на зеленом сукне игорного стола.
Похоже, особых капиталов у нее не было, и нельзя сказать, чтобы ей как-то особенно везло или не везло, порой случалось за день проиграть — или выиграть — луидоров пятьдесят, не больше.
Это была одна из тех женщин, каких немало, азартные игроки в душе, они приезжали в Монако с тремя десятками тысячефранковых купюр в сумочках и с надеждой за четыре месяца усердного труда впятеро увеличить свой капитал. Из которых после трех недель в казино оставалось разве что на билет второго класса, чтобы добраться до Пуатье, Карпантра или Парижа.
В тот вечер, проиграв девять раз кряду, она взбунтовалась против злого рока, чьим олицетворением, нетрудно догадаться, выступал в ее глазах я сам. Ей бы при таком отчаянном невезении взять да и прекратить игру, но нет, вместо этого бедолага завелась, закусила удила и сперва удвоила, а потом утроила ставку. А когда я позволил себе укоризненным, но вполне доброжелательным взглядом выразить свое отношение к ее безрассудству, она ответила мне на редкость красноречивой гримасой.
— Вместо того, чтобы давать мне советы, — будто говорила она, — лучше бы закинули шарик на треть колеса!
И провалиться мне на этом месте, если у самого обездоленного из существ человеческих, самого забытого богами и людьми, было когда-нибудь выражение лица, исполненное такого безысходного отчаянья, такой мольбы — и столь выразительного.
Я должен был исправить зло, которое только что причинил ей собственными руками! Ведь она, и вправду, доверила мне свою судьбу. Я был ее спасительным якорем и последней надеждой!
Обо всем об этом говорил, кричал ее взгляд.
Разумеется, не чувствуя ни малейшего сострадания — немало я уже на таких насмотрелся! — скорее забавляясь, и к тому же чувствуя к ней какое-то странное влечение, я одарил ее понимающей улыбкой, при этом, помнится, для вящей убедительности, еще и заговорщически, мнообещающе подмигнул — так, что понять могла только она одна.
И запустил шарик.
Он повертелся, покрутился, еще повертелся — потом замедлил свой бег и, будто вдруг утомившись, возьми да и угоди аккурат в «тьер»!