Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Арон Реймон

В основе этого очевидного парадокса лежал британский отказ до конца понять неизбежные последствия войны: «…Великобритания стала жертвой своей победы 1945 года, так же как Франция в период между двумя войнами была жертвой своей победы 1918-го, ибо та и другая победы имели общую черту: они были военными, а не политическими, иллюзорными, а не подлинными». Жители континента, все без исключения понесшие поражение, вынужденные расстаться со своими привычками и традициями, пошли вперед, навстречу новому будущему. Великобритания не сочла необходимым обновляться: прежде всего — союз с Соединенными Штатами, затем сохранение Содружества наций, Commonwealth, и, наконец, на третьем месте, сотрудничество с европейцами. Черчилль и консерваторы выступили за франко-германское примирение, но все руководители страны, будь то лейбористы или тори, отнеслись недоверчиво к осуществлению Римского договора. Они не приняли всерьез планы объединения Европы. Поняв свою ошибку, выдвинули идею зоны свободной торговли, что вполне могло парализовать формирование Общего рынка. Когда эта инициатива была отвергнута, на смену пришел проект, который мы затруднились бы интерпретировать как приход к идее Сообщества, — скорее это походило на тонкий метод разрушения последнего или, по крайней мере, его пересмотра согласно концепциям и интересам британцев.

В конце 1961 года я провел

две недели в Лондоне с целью прощупать пульс правящего класса и общественного мнения Англии. Я встретился с премьером Гарольдом Макмилланом, восхитился его искусством ничего не сказать и заставить разговориться своего собеседника. Э. Хит, ответственный за переговоры в Брюсселе, несомненно принадлежал к «обращенным», к «европейцам» (я нет-нет да и встречал там «европейцев», но они были немногочисленны). Гарольд Вильсон не скрывал своего враждебного отношения к британскому присоединению. Он использовал аргументы, близкие к тем, которые Мендес-Франс приводил против французского присоединения: британская экономика не способна выдержать конкуренцию континентальных стран, она должна вначале реформироваться, чтобы затем извлечь пользу из соревнования. Выразителем третьего мнения был мой друг Хью Гейтскелл, с которым я завтракал в Париже за несколько недель до его прискорбной и преждевременной кончины. Этот глава Лейбористской партии, в котором я любил простоту, несомненную порядочность и откровенность — качества, относительно редкие у профессионалов политики, — придавал Общему рынку лишь второстепенное значение. Да, мы присоединимся, если добьемся приемлемых условий, и не сделаем этого, если Шестеро потребуют от нас жертв, несоизмеримых с вероятными преимуществами. И уж во всяком случае, говорил он мне, решающая партия в игре, ставка которой — будущее, разыгрывается вдали от Старого Континента, в Индии или, лучше сказать, в Азии и Африке, где бывшие колониальные народы поднимают голос и бросают вызов своим прежним хозяевам.

Из своей поездки, из всех этих бесед я вынес по меньшей мере неуверенность. Британцы не так уж пылко стремились участвовать в Европейском сообществе — их возмущала перспектива оказаться исключенными из него. Общий рынок представлялся мне еще чересчур хрупким, чтобы немедленно принять в него нового члена, цели и интересы которого, безусловно, не согласовывались с французскими. 4 сентября 1962 года я высказался со всей резкостью: «…те, для кого Европа должна быть отечеством, не могут не знать, что в глазах британцев (за исключением незначительного меньшинства) она всегда будет всего лишь средством… Ст оит слегка подтолкнуть общественное мнение, как это сделал один наш английский коллега, и вот уже людям на континенте приписывается убеждение, будто Великобритания стала бы в Общем рынке троянским конем Соединенных Штатов… Приблизительно известно, чем будет Европа Шести (которая неизбежно расширится после вступления Великобритании)… Все преобразования, которые повлечет за собой это вступление, будут противоположны французским концепциям, я бы даже сказал — концепциям всех французских партий. Что же удивительного, если наши представители кажутся порой нетерпимыми нашим британским друзьям?» В то же время я попытался снять драматичность конфликта. «Если Великобритания не войдет в Общий рынок, это не означает, что Атлантическому союзу будет подписан приговор. В конце концов, в Великобритании, Австралии или других странах Содружества немало политических деятелей, которых обрадовал бы провал переговоров в Брюсселе. Как можно называть антибританцем генерала де Голля единственно потому, что он, быть может, разделяет надежды лорда Эттли?»

Последняя лукавая или политичная фраза отражала, тем не менее, неоспоримый факт: кандидатура Британии не выражала общего чувства политического класса, ясной и твердой воли нации. Многие враждебно относившиеся к присоединению британцы находили объективных союзников среди французских чиновников, которые, перекраивая популярную тогда американскую поговорку «When there is a problem, there is a solution» (Когда есть проблема, есть и решение), говорили в шутку: «When there is a solution, there is a problem» (Когда возникает решение, появляется и проблема) [189] .

189

В мае 1971 года, накануне решающей встречи Помпиду и Хита, я написал статью, конец которой звучал так: «Вероятное вступление Великобритании в Общий рынок предоставляет возможность нового старта, но при условии, что наши государственные деятели не будут тешить себя иллюзиями относительно интересов наших будущих британских партнеров: они еще более, чем интересы наших германских партнеров, расходятся с положениями, которые защищали до нынешнего момента французские участники переговоров».

По существу, генерал де Голль был прав, хотя стиль, избранный им на знаменитой пресс-конференции 8 января 1963 года ²³⁵ , усилил неприязнь наших партнеров по Общему рынку, гнев британцев и раздражение команды Кеннеди. В течение 1961 и 1962 годов Атлантический союз сотрясали ссоры по двум вопросам: должен ли Общий рынок открыться для Великобритании? Каковы будут последствия создания Францией своих стратегических ядерных сил? В пресс-конференции января 1963 года содержалось два эффектных «нет», адресованных одновременно Лондону и Вашингтону.

Команда Кеннеди лелеяла масштабный замысел. В экономическом отношении Общий рынок, расширенный благодаря вступлению Великобритании, сблизится с атлантической зоной, снизит таможенные пошлины, действующие на границах Шести, ставших Семеркой, одновременно со снижением пошлин, защищающих Соединенные Штаты. С политической точки зрения, объединенная Европа и Американская республика составят две опоры атлантического здания. Кеннеди совершил ошибку, вмешавшись в спор, который касался только европейцев. Он сделал другую ошибку, предложив Великобритании взамен «Скайбоулта» (ракета «воздух — земля») ракеты «Полярис» ²³⁶ , которые были бы установлены на борту подводных лодок с ядерным двигателем, построенных англичанами. Кеннеди предложил французскому правительству соглашение, идентичное тому, которое он заключил с правительством Макмиллана. Генерал де Голль не упустил случая усилить резонанс двойного вето, использовав для этого и мизансцену и красноречие. Даже помимо политических аргументов, отказ генерала де Голля от предложения, сделанного на конференции в Нассау [190] , был продиктован и техническими соображениями. Французы разработали программу ядерных вооружений; в 1963 году «Полярисы» не могли быть включены в эту программу. К тому

же, чем тратить миллиарды франков на установку ядерного оружия и средств доставки, лучше было иметь чисто французскую военную технику, спроектированную французскими инженерами и выполненную французскими рабочими. Команда Кеннеди, как из энтузиазма, так и основываясь на теоретических предпосылках, ратовала за американскую монополию не столько в области вооружения, сколько в сфере ядерной стратегии внутри Атлантического союза. Генерал де Голль не собирался уступать им эту монополию. Таким образом, франко-американское соглашение было невозможно. Андре Мальро, прибывший в Вашингтон между конференцией в Нассау и вето Генерала, дал понять президенту Кеннеди, что франко-американский диалог скоро начнется. По крайней мере, так понял Кеннеди слова Мальро. (Американский президент мимоходом сказал мне об этом, сделав заключение, что самые близкие к Генералу люди не всегда знали о его намерениях.)

190

Англо-американская конференция, на которой было заключено соглашение относительно ракет «Полярис».

В течение недель и месяцев, последовавших за нетГенерала, мне не раз довелось объяснять и комментировать его политику; мои комментарии в «Фигаро» были нюансированными и порой «нелестными», употребляя выражение самого Генерала.

Сразу после знаменитой пресс-конференции января 1963 года я написал две статьи (19 и 25 января); в первой из них я объяснял решения Генерала и в основном удержался от их критики, поскольку голлистская политика — «факт столь же неколебимый, как сама личность генерала де Голля». Оба «нет» логически вытекали из хорошо известных концепций главы государства: «Враждебно относящийся к интеграции обычных вооружений, президент Республики не мог не быть тем более враждебен интеграции атомных вооружений. Так как Франция к тому же не обладает ни термоядерными бомбами, ни боеголовками для ракет „Полярис“, ни подводными лодками, способными переносить эти ракеты, Нассауское соглашение не представляет для нее никакого актуального интереса. А генерал де Голль не такой человек, чтобы рассматривать возможность переговоров, в которых взамен технической помощи Соединенных Штатов он обещал бы участие в многосторонних силах». Разъяснив, почему все должны были бы предвидеть отказ генерала де Голля, я выразил сомнения по поводу уместности дипломатии удара кулаком по столу и скандала. Так ли уж необходимо было высказывать предположение о том, что «вступление новых членов создает тенденцию к образованию Атлантического сообщества, то есть к восстановлению американской гегемонии и превращению Европы в сателлита»? Немного дальше я писал: «Нам остается надеяться, что эффективность политики точно измеряется числом союзников, которых она задевает, оскорбляет или унижает…» Не критикуя создание французских ядерных сил, я отозвался с сожалением о доводах, приведенных Генералом: «В ожидании того, что французские силы станут реальностью, возможно, нет необходимости в том, чтобы американское решение ставилось под сомнение именно теми, кто в нем больше всего нуждается… В берлинском вопросе генерал де Голль рассчитывает именно на американские силы устрашения, чтобы обеспечить свою собственную дипломатию непреклонной твердости…»

Несколькими днями позже я ответил на вопросы читателей в своей статье «Тайна Генерала» («Le secret du g'en'eral»). Я не подверг критике ни вето, наложенное на кандидатуру Великобритании, ни вето, противопоставленное великому проекту Дж. Ф. Кеннеди. Я сожалел о стиле, в котором они были сформулированы и который плохо согласовывался с постоянным союзом между демократическими государствами; я размышлял также о конечных намерениях Генерала. Нахожу полезным воспроизвести несколько отрывков из этой статьи, достаточно характерных для моей позиции по отношению к дипломатии Генерала, позиции, которая немало раздражала безоговорочных голлистов, но, на мой взгляд, была разумной: «Упражнение в политикоисторической вольтижировке, именуемое в Пятой республике пресс-конференцией, ничуть не похоже на то, что понимают под ней журналисты и президент Соединенных Штатов. Пресс-конференция генерала де Голля — это произведение искусства: оратор обозревает всю планету, напоминает о прошлом и освещает будущее, раздает кому-то порицания, а кому-то похвалы, обливает презрением своих противников и не скрывает удовлетворения, которое дарит ему формируемая им на свой лад Франция. Но это произведение искусства — еще и политическая акция. На каком-то повороте фразы сам министр по делам Алжира узнает, что Сахара станет частью наследства, которое отойдет к Фронту национального освобождения. И наконец, эта политическая акция является элементом определенной стратегии и биографии. Пока нельзя сказать, какое именно значение приобретут сказанные ныне слова. Ближайшая цель не всегда видна, долгосрочные намерения тщательно облекаются в двусмысленность, окутанную тайной и превращенную в загадку (по выражению Уинстона Черчилля). Какие бы ни произошли события, генерал де Голль их предвидел и желал. В третьем томе „Мемуаров“, высказавшись одновременно за восстановление Германий(как в эпоху Ришелье и парусного флота) и за объединение Европы путем примирения с немцами, он застраховал себя от неожиданностей будущего. Точно так же по отношению к Советскому Союзу (именуемому обычно Россией) он предусматривает как непреклонную твердость, так и протянутую руку — в тот день, когда время сделает свое дело. Предвидение не рискует быть опровергнутым, если маршрут оратора не минует какой-нибудь из мыслимых перспектив…»

Далее в своей статье я упомянул длинный фрагмент пресс-конференции, посвященный французской ударной силе. Может ли Франция больше рассчитывать на несколько десятков «Миражей-IV», чем на огромную мощь Соединенных Штатов? Я напомнил, что нужно всегда интерпретировать слова Генерала, отгадывать его истинную мысль. Итак, «что думал он в действительности, утверждая, что желает с амого французского решения [для Алжира]»? Я отметил две фразы, которые оговаривали права здравого смысла и, возможно, подготавливали будущее: «Естественно, американское ядерное вооружение остается гарантией мира во всем мире… Разумеется, Франция не является решительным противником того, что действие этой силы будет скомбинировано с действием аналогичной или подобной силы ее союзников».

Относительно конкретных обсуждавшихся проблем — вступления Великобритании в Общий рынок и англо-американского соглашения на Багамах ²³⁷ , я напомнил веские доводы Генерала: «Соглашения по Общему рынку с Великобританией, Содружеством наций и Соединенными Штатами, при всей их необходимости, не подразумевают немедленного расширения Европейского сообщества и риска распада, который содержится в таком расширении. Франция же, наладившая производство ядерного вооружения, с трудом могла бы остановить готовую программу еще до того, как та дала первые результаты».